Евгений Вишневский - Приезжайте к нам на Колыму! Записки бродячего повара: Книга первая Страница 2

...Прошло довольно много лет. Мои экспедиционные дневники разбрелись среди друзей и знакомых, так что у меня самого остались лишь обрывки да первоначальные, устланные комариными трупами и закапанные свечным салом книжечки-пикетажки[1], в которых прочесть что-либо с каждым годом становилось все труднее. И вот в один прекрасный день, убоявшись того, что и эта овеществленная память изотрется без следа, я решил свои экспедиционные дневники восстановить.

Я редактировал свои корявые строки десяти-, двенадцати- и даже семнадцатилетней давности, стараясь сохранить в них то давнее время, те обстоятельства и того, давнего, себя. Удалось ли мне это — не знаю, но я старался, честное слово. Вместе с тем время от времени я не мог удержаться от комментариев с точки зрения себя сегодняшнего. Может, это и испортило мои бесхитростные заметки, но зато связало их все в единый тугой узел, прочно свив прошлое с настоящим.

-----

1967 год

Курильские острова

27 июня

Итак, я лечу на Курилы.

Леня Парфенов, с которым мы прошлым летом пытались пройти на вьючных лошадях в самые верховья саянской реки Китой, нынче твердо обещал мне экспедицию на Курильские острова, которую он сам и должен возглавить.

Первая посадка моего самолета — в Иркутске.

В аэропорту жарко, пыльно, пусто. В воздухе разлита не то чтобы нега, а скорее просто лень. Сонны и ленивы служительницы храма воздушных перевозок, клюют носом сомлевшие милиционеры, продавщица сувенирного киоска, торгующего пузатыми бурятскими вазами, с ненавистью смотрит на уныло бредущих мимо нее пассажиров, и во всем ее облике виден вопрос: «Зачем я здесь? Чего им всем от меня надо?»

Взлетели мы, однако, точно по расписанию, без задержки.

Очень красив Байкал, когда смотришь на него сверху, из окна самолета. Байкальская вода имеет какой-то необыкновенно глубокий синий цвет. Вообще, я давно заметил, что очень холодная вода имеет несколько другой цвет, более насыщенный, что ли. Ах, про Байкал можно было бы написать не одну восторженную страницу. Бывал, бывал я на его берегах и с иркутской, и с бурятской стороны, плавал по его волнам, ловил омуля сетями (не браконьерствовал, нет, ловил по разрешению: для научных ихтиологических исследований) и даже около двух часов провел однажды в байкальской холодной воде, забивая в дно какую-то трубу. Впрочем, к описываемому мною здесь путешествию это никакого отношения не имеет.

Точно по расписанию самолет приземлился в Хабаровске. Здесь мне предстоит пересадка на самолет, следующий в Южно-Сахалинск. Рейсов на Сахалин довольно много, то ли пять, то ли даже семь, но что творится возле окошка диспетчера по транзиту! Что вообще творится в аэропорту и прилегающих к нему окрестностях! Впрочем, тот, кто летал транзитом через Хабаровск на Сахалин, Камчатку, Командоры и в Приморье, сам прекрасно знает, что такое Хабаровский аэропорт летом, тем же, кто не бывал там, рассказывать бесполезно — не поверят.

Внутри аэровокзала жарища и вонь такая, что кружится голова. Даже мухи, которые вонь и жару испокон веку любили, и те тут, кажется, подохли. Но люди живут. С кулями поклажи, с ошалевшими детьми, с охрипшими от постоянного крика младенцами. Возле диспетчера по транзиту стоит плотно сцементированная толпа. О том, чтобы протиснуться внутрь ее, нечего и думать, страшно даже подойти. Какой-то озверевший потный мужик в шляпе и галстуке, сбившемся набок, свирепо орет своим детям, мальчику лет семи и девочке лет четырех:

— Две бутылки лимонаду я вам дал, и чтобы отсюда, от вещей, — ни шагу! Что бы ни случилось! Сколько бы я ни отсутствовал! Понятно?! Сидеть здесь!

— А если пописать захочется? — испуганно спрашивает девочка.

— Писать в штаны! — кричит мужик и, погрозив пальцем детям, летит к очереди транзитников.

Все туалеты, разумеется, заколочены досками — в аэровокзале давно засорена вся канализация и нет воды. К двум ларькам, где продают кое-какую снедь и (это главное!) питье, стоят многочасовые очереди. Осатаневшие продавщицы покупателей только что не бьют: ругают матом, обвешивают и обсчитывают едва ли не вдвое, но, доведенный до последней крайности, пассажир готов на все ради куска бледной, небритой курицы и бутылки пива или ситро.

Вся растительность на привокзальном скверике вытоптана. Деревья стоят унылые, с пожухлыми листьями. Оно и понятно — земля вокруг них тверда, как камень. Повсюду, насколько хватает глаз, стоят бивуаком пассажиры, живущие здесь, наверное, далеко не первый день. На клумбе, что разбита на привокзальной площади, какой-то неопрятный мужик с хворостиной пасет цыплят. Рядом стоит клетка, в ней он, видимо, и надеется довезти их до дома. Мужик с цыплятами — местная достопримечательность, летит он куда-то на север Камчатки и живет здесь уж вторую неделю.

— Это еще что! — машет рукой в сторону пастуха веселый нетрезвый дедок. — Тут намедни один с ящиком ходил. За рупь час посидеть давал. На ящике.

— И что же? — заинтересовался я. — Неужто платили?

— А ты, милый человек, постой на ногах денек-другой, а я потом посмотрю на тебя, — смеется дедок. — Тут не только рупь, червонец отдашь.

— И никто не побил его за эту коммерцию?

— И-и, милый, — сплюнул дедок, — если тут всех бить, кого надо, за это вот дело... — Он не договорил и пошел прочь, но потом вдруг вернулся: видно, хотелось ему поговорить. — Ведь было уж все это, парень, было... В двадцатых годах, но только на железной дороге. Там тоже и неделями жили, и теплушки с ходу брали, и арапов всяких насмотрелись — во! — Он рубанул себя ребром ладони по горлу. — Транспорт меняется со временем, а больше — ничего. Ну и еще, конечно, надобность.

— Какая надобность? — не понял я.

— Обыкновенная, — развел руками дедок. — Раньше человек за какой надобностью по железной дороге ездил? За крайней. А теперь? О!.. Вот я, к примеру, в дом отдыха еду, отдыхаю то есть, вот уже четвертые сутки отдыхаю. — Он опять сплюнул, махнул рукой и пошел прочь.

К вечеру в этом аду я нашел наконец оазис. Им оказался кинозал; там были, разумеется, сидячие места, покой, относительная тишина и даже почему-то прохлада. Чудом проник в этот благословенный уголок и просидел в нем десять часов кряду. Фильм конечно же никого не интересовал — все пассажиры спали. Каждые два часа киномеханик будил «зрителей» и собирал с них деньги за билеты. В программе у него было два фильма: один хороший, другой плохой. Первый, хороший, назывался «Ход конем» — тихий и почти без музыки, другой же — просто напасть — «Живые и мертвые», со стрельбой, взрывами и криками «Ура!». Сперва «зрители» пытались уговорить механика вообще «никакого кина не крутить», причем предлагали за это приличную взятку, но механик оказался, к сожалению, неподкупен. Впрочем, его все-таки уломали показывать только тихий «Ход конем». Правда, и тут он для приличия покочевряжился, но, сжалившись над детьми, согласился.