В. Хомутов - По зверю и птице Страница 2

Пока при ней детеныши, она люта, ой люта! Вот

тогда ей уж не попадайся! Если она и не зало-

мает, то напугает до полусмерти. Она всему

детенышей научит, всему их медвежьему житью-

бытью, а как подрастут, она пестуна и одного

из детей отпустит, а другого из младших при

себе оставит; теперь он в следующем году

пестуном будет...

Дед Герасим замолчал и прислушался. Из-за

леса, громко свистя крыльями, вылетел к мельнице

выводок диких кряковых уток. Они летели

прямо на самую избу, но вдруг матка взметнула

крыльями и круто повернула в сторону;

совершенно как мать, взметнули крыльями молодые

утята и весь выводок скрылся за поворотом реки.

— Видали? — спросил Герасим мальчиков. —

Вот сейчас матка-то утиная детей бережет. Заметила

людей и в сторону с птенцами поворотила.

Так-то и всякий зверь о детях заботится, так-то

и медведица своих зверенышей выхаживает. Под-

растет медвежонок — продолжал Герасим, — и рас-

станется с матерью; будет уже один в глухом

лесу жить да кормиться.

— А чем же он кормится, дедушка? — спросил

внимательно слушавший старика Ильюша.

— Медведь-то? Да он все ест; не хуже иной

свиньи. Медведь — он бродяга, день деньской

по лесу колобродит. Все ищет, высматривает,

чем бы ему покормиться, и все жрет. Он и траву

пощиплет, и зеленя озимые поест, по осени овес

пососет в поле; а там, глядишь, муравьиную

кучу разроет, да жрет муравьев и их личинки,

или на беду на пасеку проберется, ульи разломает

и медом угощается. — Потеха глядеть, как пчелы

с медведем воюют! Он в улье ковыряется, а они

со всех сторон его жалят. Не то что с одного

улья, со всей пасеки слетятся, и пойдет у них

война. Уж на что медведь-то здоров и шкура

у него толстая, а и ему не стерпеть. Начнет он

сам себя бить лапами, по земле катается, ревет

от боли, а потом бросится в лес наутек, а если

есть где озерко или лужа большая, он сейчас

в воду и купается, от пчел отбивается...

Мальчики смеялись, а дед Герасим продолжал

свой рассказ.

— Только этой всей пищи медведю мало;

он норовит что-нибудь посытнее слопать. При-

таится да и схватит мелкого зверя и в минуту

сожрет. Ну, как медведь крови попробует, так

уж и пристрастится к говядине. Потому охотники

таких медведей, которые мясо жрут, и зовут

„стервятниками". Такие медведи и корову норовят

заломать в лесу и лошадь задавят. Им не

попадайся. А уж особенно жаден медведь с ран-

ней весны бывает. За зиму-то отощает, проголодается

и бродит по лесу, корму ищет. Трава еще

тощая, зеленя промерзли, муравейники тоже еще

не оттаяли, овса еще и сеять не думали. Нечего

жрать медведю. Делается он сердитый с голо-

духи и все хватает: птица ли в траве зазевается,

белка или горностай подвернется,— всех слопает.

Дед Герасим помолчал немного и вспомнив

старое, рассказал мальчикам такую историю:

Вот я один раз сам видал. Был я на глухарином

току по ранней весне в самой глуши лесной.

Убил за утреннюю зорю двух глухарей

и вышел на поляну. Внизу овраг, а в овраге

ручей бежит. Присел я под сосну отдохнуть,

гляжу из леса вышла старая лосиха с лосенком.

Лосиха-то большая, ростом с быка здорового,

а лосенок с теленочка годовалого. Залюбовался

я на них. Идут они тихо, под овраг спускаются.

Дошли до ручья и стали воду пить. Лосенок

пьет, а мать то и пьет и поглядывает, нет ли

где опасности для детеныша... Вдруг, откуда

ни возьмись, из кустов по оврагу как выскочит

медведь, да со всего маху - хлоп лосихе на шею!

Даром, что тяжелый, а не хуже кошки вскочил.

Забилась лосиха бедная, да от боли бросилась

бежать со всех ног. А медведь все на ней держится,

когтями вцепился... Тут я ружье вскинул,

да как бахну с обоих стволов... Гляжу, мой мед-

ведь с лосихи кубарем, да в лес наутек, а лосиха

стоит, шатается сердечная. Потом тихо эдак подо-

шла к лосенку и вместе с ним в лес пошли.

Уж не знаю, попал ли я в медведя; далеко было,

да и заряд дробовый; думаю, что он просто выстрелов

испугался и ушел...

— А как же медведь зимой кормится, дедушка,

в берлоге?—спросил Костя.

— Ах ты, несмышленыш! — засмеялся Гера-

сим. — Зимой медведь совсем не кормится. Как

наступят после осени морозы и начнется зима,

так медвежьему гулянью конец. Он поздней осенью

устроит себе берлогу, выроет лапами яму

где-нибудь под большим деревом или в самом

буреломе, в валежнике, натаскает туда прутьев,

да сухих листьев и мху и заляжет. Тут у него

начинается зимняя спячка. Он свернется в берлоге

клубком, да и спит. Не ест, не пьет, а все

только дремлет, до самой весны. Ему там в берлоге

тепло, и мех у него за зиму отрастёт здоровый,

а только он сильно тощает.

— Он что же совсем и не встает с берлоги

зимой?—спросил Заинтересовавшийся Ильюша.

— Редко когда встает— объяснил Герасим,—

только разве сильные оттепели пойдут; тогда

встанет, побродит по лесу, полусонный. Ему

неспособно по снегу ходить, он ведь к снегу

непривычный; а как только подморозит, он сей-

час обратно в свою берлогу, да и продремлет

до ранней весны.

— А вот старый медведь или больной, —

продолжал Герасим,—тот рано ложится в берлогу,

еще задолго до снегу. Был это со мной

такой случай. Иду я осенью по лесу. Тепло еще

было. На полях еще яровые не везде сняты были.

Иду себе лесной тропой; гляжу, под большой

елью свежий песок нарыт, словно насыпь сделана,

а за насыпью под елью— яма. Что, думаю, за чудеса?

Кто это тут в глухом лесу песок копал?

Была в то время со мной собака, не эта, не

„Рябчик", а другая у меня была, легавая, „Лебедкой"

звали. Вот гляжу, собака чего-то насторожилась,

носом что-то учуяла и к ели подбирается.

Я смекнул, в чем дело. Собаку за ошейник

взял, к дереву привязал и тихонько к ели подкрался.

Заглянул в яму и вижу: лежит там мой Михайло

Иванович. Дышет так спокойно,—спит, значит.