Борис Казанов - Роман о себе Страница 22

Уже многие мальчишки, с которыми разобрался, занимались серьезным делом: рыли подкопы под кинотеатром, чтоб смотреть бесплатно фильмы, «взятые в качестве трофея». Эти ходы, ведущие в зрительный зал, киномеханик Ватик перегораживал колючей проволокой, запускал туда особенную подземельную собаку; ей-богу, минировал по-настоящему!… Как там без меня обойтись? Я же все никак не мог добить Гриню, пока не подстроил ему перелом ступни. У нас во дворе ржавело чугунное ядро, которым баловался с похмелья Батя. Подкараулив Гриню, когда тот шел с ведрами от криницы, катнул ядро навстречу. Оно катилось по мокрой траве, как мячик, и сынок «Чапая» попался. Поставил ведра, отвел босую ногу и врезал с размаху - я аж глаза прикрыл!… Я не постеснялся захаживать к нему домой, чтоб насладиться беспомощным врагом. Мать Грини, Надька Черная, завидев меня, оповещала: «Твой Бора пришел!» - она боялась меня, как огня. Выследил, что она встречается с учителем Секацким, его жена была подругой Бэлы. Мне ничего не стоило заложить своего учителя и Надьку Черную. Принимая, как гостя, она позволяла залезать в трусы малолетней Ирме… Однажды мы, ряснянские мальчишки, выясняя между собой, кто дальше пустит струю, были посрамлены Ирмой. Присев, она пересцала нас на целый метр! Нам и не снилось выдавить нечто подобное из своих писек. Вот я и хотел выяснить, что там у Ирмы такое: дырка или водомет?…

Жили они убого: паутина, мухи. Обопрешься на стол - доска приподнимется под клеенкой. Одежду расстрелянных уже донашивали по очереди. Ботинки, что стали тесны Грине, перешли к Ирме. Она была золотушная, с болячками, вымазанными зеленкой. В ней трудно было угадать белокожую красавицу, которая пройдет через всё моё детство в Рясне, как мой мужской позор. У них в доме я увидел фотографию «Чапая», он был без усов, еще простой коневод в Заходах - это через березняк от Рясны. Я знал, что он убил Розу, мою дальнюю родственницу, а перед этим ее изнасиловал. Выглядело это так: Пусовский, войдя в дом к Ривкиным, чтоб вести их в ров, сказал семнадцатилетней Розе: «Давай я тебя вые…, тогда и убивать не жалко», - и он ею попользовался на глазах у матери и двух малолетних сестричек. Мать, Сара, отворачивая лица девочкам, кричала какую-то бредятину: «Роза, доченька, роди ему зверя, он явится и отомстит!» Отомстил за Розу эсэсовец Карл Шульц, которому высоко занесшийся «Чапай» ответил не по уставу. Шульц приказал своему парикмахеру-еврею сбрить у «Чапая» один ус. Это был знак, и полицаи утопили «Чапая» в реке. В этой истории есть еще один финал: перед расстрелом опозоренная Роза простилась не с матерью и сестренками, а прижалась к своему убийце, который вел ее к краю ямы… Евреи - странная нация, несчастные евреи, не сумевшие за себя постоять, отданные в закланье почти всеми народами, среди которых оказались незваными гостями.

В Рясне я заразился от мальчишек примитивным антисемитизмом.

Особенно пострадал от меня дед, неумека, вызывавший смех у мальчишек: «Гилька, рыжий жид!» - и пуляли ему в спину камешками. Дед шел с базара, где взимал дань с возчиков, съезжавшихся по воскресным дням на базар. Он шел в залатанной поддевке, в бараньей шапке, светловолосый, с голубыми глазами, не в остальную мою родню. Дед и не смотрел в сторону озорников, среди которых и я стоял, - я не бросал! - он нес какие-то вести и хотел передать их бабке. Когда я приходил, дед Гилька в который раз принимался рассказывать, как кто-то из базарных начальников его похвалил или глянул особенно так. Выискивал из ничего, высасывал из пальца какие-то для себя поддержки. Все выглядело так, будто никакого глумления над ним не было. Я не мог понять, что то горькое унижение, что согнал с себя, никуда не делось, сосредоточилось на деде; оно кочевало по хате, тыкаясь слепой совой во все углы, - как хорошо, что дом сгорел!… Любя деда, я вменял ему в вину, что он не мог быть таким, как у других: белорусским дедом Талашом, про которого читал у Якуба Коласа. Про деда Гильку Якуб Колас не захотел бы написать. Мне стыдно вспоминать, как я, одно время ездивший в Мстиславль к Бате, где он жил с Маткой (мачехой), заставлял деда Гильку, провожавшего на станцию, идти отдельно, словно он не дед мне, - пока не проходили Рясну. Дед Гилька не только внешне от нас отличался. Он, как я понимаю, был среди нас единственный еврей. Помню его моления, «Тору» в его руках. Не уверен, что он знал иврит; скорее, затвердил, наверное. Я даже отказывался из-за него есть. Ведь дед зарабатывал деньги не в поле, а своим жалким приставанием на базаре. Какое было счастье, когда я, заболев, потерял вкус к еде!

Вижу бабку Шифру, простаивавшую целый день под окнами больницы с завернутыми в тряпку драниками, картофельными оладьями. Я не принимал ее гостинцев, подозревая, что она их выпросила или уворовала у квартиранта. Даже эти драники в чугуне, стушенные со сметаной или куриной шкваркой, я не ел из подозрения. Я подозревал персонал больницы, сохранившийся от немцев, что они хотят меня умертвить. В особенности, безрукого врача, - того ненавидел люто. Над ним постарался умиравший в лесу красноармеец, с которого стягивали гимнастерку, - швырнул гранату или что! Как я мог по-иному относиться к ряснянской больнице, где ослеп Батя, умерла Галя, единственная моя сестричка? А вот и я попался сам, неудачно покатавшись весной на Проне среди льдин, на выдолбленном конском бревне. С этой ряснянской больницей, где родился и где меня, перепутав со своим ребенком, опять кто-то хотел взять, я помирился лет через 5-6. После той драки в загоревшемся клубе явился туда с Тиной, подрабатывавшей на каникулах медсестрой. Залезал к ней ночью в окно; проводил время за чаепитием в обществе ночных сестер, бабкиных квартиранток.

Наверное, много вздора было в моей голове, когда я умирал там, воспаленный ненавистью ко всем, подорвавшись на ненависти, как на мине. Но осталось навсегда убеждение, и оно отвращало от Рясны: там я никак не смог бы уцелеть. Швырнули бы в ров, даже пожалев пули: «Кидай его так, нехай выползает!…»

В том случае с больницей, когда попался в лапы Рясны, меня спас Батя. Тогда он нигде не жил, носился по селам с идеей народных хоров. Батю одноглазого народ уважал и, разумеется, едва ли не в каждом селе он имел бабу и ведро самогона. Наезжая в Рясну, Батя с трудом отходил от пьянства. Помню его мучения, мочу с кровью. С неделю он провалялся желтый, с неизвестной нам малярией. Если дед Гилька меня любил молча, то Батя молча не любил. Но и не обижал, изредка обо мне помнил, и он меня спас, обо мне вспомнив. Приехал в больницу на подводе и увез в Могилев, в областной центр. Подвода, на которой я лежал, перевернулась на гололеде, и Батя легко поставил ее на место. Не от здоровья, а научился так ставить. Я прощал многое, не пенял, что он не углядел сестру Галю, бросил мать и ни разу не помянул ее хорошим словом. Но и ничего плохого он не мог о ней сказать. Чем она ему, одноглазому, не угодила? И что такого он увидел в Матке, которая была примитивнее любой сельской бабы?… Война между нами разгорелась после Рясны. Намного позже, когда Батя гремел в республике как дирижер женского хора слепых и самодеятельный композитор, а я, покорив Москву, барахтался в минской тине, распознавая тех людей, с которыми якшался Батя, то есть которые снисходили к нему. Борьба эта ни к чему не могла привести. Бате было проще: он воспринимал только то, что хотел, а остальное пропускал мимо. Уж если какая баба и глянет косо, так он и не заметит одним глазом. А если к тому же обзовет по-обидному, то он, обидевшись, не будет представлять ее в обобщенном виде.