Альманах - «На суше и на море». Выпуск 2 Страница 24

Да, Барышев всегда торопился. В тот год он получил орден и новое назначение. А Лундин скрылся в уральском лесу, и неизвестно, чем он может теперь наполнить жизнь…

— Что ты собираешься делать? — спросил Колыванов.

— «Охотиться!» — медленно написал Лундин.

Колыванов промолчал.

Он знал, что отец и сын Лундины были одни из самых знаменитых охотников района. Но глухонемого Григория представить охотником было так трудно, что недоумение против воли отразилось на лице Колыванова. Григорий сразу стал резче, как только заметил эти сомнения.

«Не сидеть же мне на пенсии, — написал он. — А идти в шорники или в сапожники характер не позволяет. Не беспокойся, не пропаду. Скоро привезу тебе парочку глухарей, ешь на здоровье, чтобы больше не спорить».

Он привык к скорописи, часть слов не дописывал, многие из них намечал одной-двумя буквами, как стенограф. Но по усилию, с каким писал он, по судорожно прижатому к ладони мизинцу Колыванов понял, каких трудов стоило Григорию общение с людьми.

— А не лучше ли сначала полечиться, — довольно сердито спросил Колыванов.

Григорий побледнел, губы сжались. Низко пригнувшись к столу, написал:

«Год в клиниках и институтах! Но врачи говорят, что пройдет! Я верю! Слова все время взрываются во мне! Может, в лесу мне будет легче и это случится скорее!»

Скрипел грифель. Буквы ложились косо, но твердо, в движениях руки чувствовалось напряжение, с которым Григорий жил все это время. Когда он выпрямился, глаза его были так измучены, будто он только что перенес приступ боли. И Колыванов понял: Григорий прав, его нельзя отговаривать…

Он снова развернул карту, на которой была нанесена схема будущей железной дороги. Лундин с большим интересом смотрел на карту. Когда он увидел красную линию, нанесенную Колывановым, в глазах его заискрился смех. Он провел грифелем но двум дугам — первоначальному проекту линии — и написал только одно слово: «Барышев?»

Колыванов утвердительно кивнул. Губы Григория искривила презрительная гримаса. Нет, не мстительность обиженного человека была в ней, а нечто большее: недоверие! Колыванов с удивлением подумал, как его мысли совпали с мыслями Григория. Барышев всегда торопился. Он торопился к славе, к известности, к деньгам, к удовольствиям… И всегда стремился утвердиться на первом месте, пренебрегая опытом, трудами, усилиями других. Он искал самых легких решений, а во что это обойдется его сотрудникам, помощникам, обществу, государству, его не занимало. Именно это знание характера Барышева и было выражено в презрительной улыбке Григория.

Он медленно провел грифелем по красной линии. Дойдя до зеленого пятна, обозначавшего Колчимские болота, он взглянул на Колыванова и затем начертил: «Ты?»

Колыванов опять кивнул. Григорий ткнул грифелем в две цифры сметы и написал:

«Барышев не позволит! Для него такое решение опасно!»

— Посмотрим, — сказал Колыванов. — Мы тоже не дети, чтобы вечно на побегушках бегать. Он просто струсил, вот и пошел по легкой дорожке!

«Узнаю Колыванова!» — написал Григорий. Но лицо его омрачилось, словно он постиг нечто такое, чего еще не знал Колыванов. Впрочем, Григорий тут же встряхнул головой, прогоняя какие-то докучливые воспоминания, и спросил:

«Что надо сделать?»

Колыванов снова указал на район болот.

— Тебе не приходилось охотиться в этих болотах? Они глубокие?

Лундин написал:

«Глубина 10-20 см. Окон и провалов не замечал. На болотах попадаются гранитные останцы и крупные валуны». Колыванов, задумавшись, глядел на карту.

— Если бы найти сброс, чтобы осушить болото! Подошва должна быть каменистой, это не торфяники, это район мерзлот, оттаявших в течение последних веков. Структура тут такая же, что и на Ниме… — сказал он и задумался.

Тогда Лундин протянул записку:

«Ты прав, — прочитал Колыванов, — на болоте валуны, а края — камень и мох на камне, крупный песок и гравий. Батя там пытался искать золото».

Колыванов ударил рукой по столу, крикнул:

— Ну, если это так, мы еще повоюем!

Григорий кивнул, потом снова написал несколько слов. Колыванов прочел:

«А я с просьбой. Отдай Орлика, он одного помета с моей Дамкой, а мне надо двух собак…»

Колыванов согласился бы отдать Лундину не только Орлика, но и свою душу, лишь бы приятель снова обрел спокойствие. Он открыл дверь и позвал собаку.

Орлик вошел в комнату, принюхался и вдруг замахал хвостом, подползая к Григорию на животе. Лундин обрадованно закивал Колыванову: «Помнит, помнит!» — говорил его взгляд. Он вынул из кармана длинный поводок и закрепил его на ремне, стягивавшем его охотничий лузан.

— Как же ты будешь охотиться? — спросил Колыванов. Глаза Григория помрачнели, но ненадолго. Привязав собаку, он написал:

«На крупного зверя рассчитывать не приходится, а белковать сумею. Да ты проводи меня, увидишь. Я Дамку уже натаскал, а Орлик поможет».

— Куда ты направишься? — спросил Колыванов.

«Подготовлюсь к сезону, а потом хоть в Избу Марка. Она теперь пустует. Петрован Марков умер».

Он кивнул на дверь, намереваясь уходить. Колыванов запротестовал:

— Не торопись, Григорий! Сегодня у нас гостевой день! Чеботарев приехал!

На лице Лундина отразилось удивление, но радости Борис Петрович не уловил. А ведь когда-то Лундин и Чеботарев были настоящими друзьями!

Угрюмо усмехнувшись, Григорий приладился возле косяка, написал что-то на своей досочке, протянул Колыванову.

«Горшок котлу не товарищ!» — прочитал Борис Петрович горькие и обидные для самого Лундина слова. Но Григорий, видно, и сам понял, как тяжело Колыванову читать это, дописал еще:

«А тебя поздравляю! Василий дело знает!»

Он нетерпеливо открыл дверь, Колыванов понял: боится, что от Чеботарева придется выслушивать слова жалости. А всякая жалость обидна… Колыванов, накинув шинель, вышел следом.

Собака Лундина, смирно лежавшая у крыльца, взвизгнула, бросилась к хозяину, принялась ревниво обнюхивать Орлика. Лундин потрепал ее по голове, жестом приказал идти вперед, Колыванов удивленно следил, как собака повиновалась жестам безмолвного хозяина.

Сразу за городом начинался лес, горожане будто нарочно оставили его в неприкосновенности, чтобы приезжие могли оценить, как трудно строился новый город в парме. Лес этот жил по собственным законам. Омела обвивала стволы деревьев и пила из них соки. Столетние великаны превращались в трухлявые трупы, грозившие падением при первом порыве ветра. На вырубках вырастала молодая лиственная поросль, постепенно заглушаемая вновь поднимавшимися под ее защитой елями и пихтами. Березняк, осинник, ольшаник жались поближе к человеческому жилью, а из глубины леса на них наступали хвойные породы. С горки, у которой начинался лес, виднелись уже оголившиеся стволы лиственниц, широкие кроны кедров. Пахло прелью, гниющей листвой.