Александр Филиппович - Стая Страница 26

— Скажу, — улыбнувшись, пообещал папка.

Ну и дядя-то Иван Трофимов тоже зачем-то улыбнулся и стал глядеть на него своими выгоревшими глазами. Даже ободрял точно бы, что, мол, не бойся Воропаева. А по правде-то, так чего его, инвалида Воропаева одноногого, бояться? Это ведь только голос у его громкий, а ни бега, ни сноровки-движенья быстрых нету. Ну, поругает когда, конечно, на все плесо в крик, а так-то чего… брань не смола, высохнет — отстанет! Да и никого еще одноногий Воропаев ни веслом, ни другим чем тяжелым не обидел будто бы…

— Ватник надень! — вдогон, когда он уж в сенках был, крикнула мамка.

Вовка подумал: притворяться, нет ли, что будто бы не расслышал, чтоб ватника не надевать.

— Тепло еще! — откликнулся он все же, хоть и повременив немного.

— А болоты не печка! — приказывая, крикнул папка. — К ночи дело!

— Ладно! — лишь тогда согласно обнадежил Вовка.

Забравшись на кадку — стояла она пуста, выскребана и подготовлена, чтобы капусту квасить осенью, — Вовка сдернул с вешалки ватник, закатал рукава, чтобы короче были и не обмочились случайно. Карманным ножичком отрезал от веревки одну жилку, зацепил ее за петельку в брюках, а к другому кончику привязал ключ от лодки — мало ли, обронишь в воду, ищи тогда поискивай! Сунув в карман ключ, Вовка наткнулся на репу, о которой позабыл. «Ночке отдам!» — решил от тотчас же и спрыгнул с крылечка.

В стайке было прохладно, тихо, пусто. Лишь, важно нахохливаясь, куры на насесте мостились ко сну. Голодные, худые комары, с тонкими, еще прозрачными брюхами, лепились к потолку в ожидании позднего своего хищного часа. И слепней еще не было поблизости нигде, эти-то всегда с Ночкой из лесу налетают. Только, как обычно, зазудели вокруг потревоженно черные навозные мухи. Эти уж всегда: и сыты вроде, а все равно вечно недовольные. «Эх, дак ведь коров еще не приганивали!» — успокаиваясь, что Ночки и быть пока здесь не может, вспомнил вдруг Вовка. Постоял немного, раздумывая, чего с репой сделать. Сунул ее наконец в кормушку — пригонят когда коров, так Ночка догадается, чего с репой делать. Лишь после всего этого он снял с гвоздика на стене бидончик под рыбу и, вывернув за стайку, через огороды устремился к болотам…

Из низины, в которой заброшенные торфоразработки вот уж пяток последних лет обращались в обширные, зарастающие камышом и кустарником болотины, Вовке хорошо, во все стороны видать было холмы, эти болота обступавшие.

С востока и запада подбирался к болотам глухой островерхий хвойняк. С юга же, за огородами, разбитыми по склонам, обращенным к болотам, над макушками холмов, на сухоте полной, за ворохами зелени из тополей, черемух, рябин, краснели крашеным железом и белели шифером крыши поселка, над которыми выше всего выставлялась водонапорная башня. Была она сложена четырехугольником из толстых бревен и казалась издали складной, точно мехи гармошки. В стороне же, на краешке жилья, почти уже на самой нижние, выставлялись вверх долгие железные трубы ремзавода, на котором в литейке работал папка. И из литейной трубы, не то что из отопительной от котлов, из которой ничего сейчас не шло, вовсю буровил в небо желто-розовый дым, а ведь здорово красиво озаренный теперь вечерним, закатным солнцем!

Еще видно было Вовке флажок на водонапорной башне, — пока флажок висит, печи никак топить нельзя. А еще видна была за всем этим — только на макушке уж другого холма, что выставлялся и вовсе за поселком, потому наполовину из-за домов невидимый, — геодезическая вышка, которая нужна, как папка объяснял, для «перенесенья на карту всей окрестности». Но это, по правде-то говоря, папка не сам услыхал, — это Мишка ему рассказывал. Вот уж с той-то, говорят, вышки по утрам, когда солнце далеко светит, видать-разглядеть даже и сам Свердловск. Это, правда, еще самому бы проверить надо, что видать…

А вот с севера, за болотами, в той как раз стороне, куда солнце летом опускается, желтели подсобовские поля среди островков умышленно сохраненного леса и хорошо вырисовывалось и само-то подсобное, а нынче совхозовское отделение — несколько деревянных коробушек-домов и приземистый, под соломою, коровник — все дяди Ивана Трофимова хозяйство-владения.

Все эти картины окружающие наблюдал Вовка множество раз, но все многие разы виды эти ему не надоедали, несмотря на то что его никак не переставало манить в город, в котором в техникуме учился Мишка и о котором редко кто из взрослых помнил плохо. Всегда они, взрослые, когда говорили, что кто-то стал очень уж счастливый, подчеркивали, что счастливый этот живет теперь в городе и что ему даже, мол, квартиру там дали «со всем удобством». Но эти болота вокруг поселочка с заводскими трубами и водонапорной башней, подсобовские поля и низкий, соломою крытый коровник обладали в своей совокупности каким-то собственным, прочным и неистребимым притяжением. Всего десять лет от роду было Вовке, и не знал он еще, не догадывался толком, что это все есть такое. Не мог он еще покудова знать то, что тайна эта откроется ему лишь через много-много трудных лет, когда заметит он вдруг, что в тяжкие или возвышенные мгновенья жизни при слове «Родина» не представится ему вдруг некая могучая бескрайность, а припомнит он сперва вот эти именно все крыши, трубы, башни, эти вот подсобовские дальние дома-коробушки, коровник, крытый давешнею, забуревшею от дождей соломою, и поля вокруг островков умышленно сохраненного леса, и уж потом только — исходящую вдаль ото всего этого конкретного, как от изначала, всю безбрежность и незыблемость голубой по горизонту земли…

Стоя в лодке и загребая легоньким веселком то с правого, то с левого борта, Вовка тихо скользил по протокам, отыскивая поплавки, помеченные красными тряпочками. Вечерняя вода стояла гладью, жарко в лицо отсверкивая и стеклянно отражая в себе облака и затаившиеся по краям проток камыши да худые болотные березки над этими камышами. Первые отпавшие уже листья, сухо скоробившись, лежали на этой глади, как на чем-то твердом. Там же, где в воде ничего не отражалось, видно было растущие из дна, почти что как-нибудь по-африканскому диковинных видов колыхающиеся водоросли и дружные стайки мальков, шныряющие меж ними, тоже будто фантастические существа.

Вовка зацепливал поплавки крючочком, приделанным к рукоятке веселка, хватал ловко тросик и наверх выволакивал из няши самодельные, сплетенные из проволоки морды с забитыми торфом ячеями. Кое-кто в поселке звал эти морды «фитилями», и Вовке отчего-то тоже больше нравилось звать морды так. Карасей вываливал он прямо в лодку, выкидывая обратно, какую успевал заметить, мелочевку, и переставлял «фитиль» на новое место. Как бы исподтишка, с надеждою во взгляде осматривался он вокруг: не замечает ли его кто из случайных взрослых при этом? Но не было взрослых в этот час на болотах почему-то нынче. И вообще как будто бы никого не было, и ребят тоже, одногодков. И все потому досаднее становилось Вовке, что никто не видит, как уже доверено ему отцом в полной самостоятельности обшаривать «фитили» эти.