Джеральд Даррелл - Под пологом пьяного леса Страница 3

Внезапно машина свернула с проселка и покатила по узкой, сверкающей лужами аллее, проложенной через рощу гигантских эвкалиптов. Мы остановились у длинного низкого белого здания, похожего на обычную английскую ферму. «Соня», сидевшая впереди, пробудилась от сна, продолжавшегося с момента выезда из столицы, и взглянула на нас заспанными голубыми глазами.

— Добро пожаловать в Лос Инглесес, — сказала она и украдкой зевнула.

Дом был обставлен в викторианском стиле: темная массивная мебель, головы животных и поблекшие гравюры на стенах, вымощенные каменными плитами проходы, и повсюду — слабый, приятно вяжущий запах парафина, исходивший от высоких блестящих куполообразных ламп. Нам с Джеки отвели большую комнату, которую заполонила громадная кровать, попавшая сюда прямо из сказки Андерсена «Принцесса на горошине». Можно сказать, это была всем кроватям кровать, она не уступала по величине теннисному корту, а высотою была как стог сена. Она сладострастно охватывала вас, когда вы ложились на нее, засасывала в свои мягкие глубины и мгновенно навевала такой крепкий и покойный сон, что пробуждение воспринималось как настоящая трагедия. Окно, из которого открывался вид на ровную лужайку и ряды карликовых фруктовых деревьев, было окаймлено какими-то вьющимися растениями с голубыми цветками. Не вставая с кровати, можно было видеть между этими цветками гнездо колибри — крохотное сооружение величиной со скорлупку грецкого ореха. В гнезде лежали два белых яйца, каждое не больше горошинки. В первое утро после приезда я долго нежился в теплых глубинах гигантской постели, попивая чай и наблюдая за колибри. Самка спокойно сидела на яйцах, а ее супруг стремительно влетал и вылетал из гнезда, мелькая между голубыми цветами, словно сверкающая маленькая комета. Такой способ наблюдения птиц меня вполне устраивал, но в конце концов Джеки выразила сомнение в том, что при таких методах исследования я смогу прибавить что-либо новое к уже имеющимся сведениям о жизни представителей семейства Trochilidae. Пришлось вылезти из кровати и одеться. При этом меня возмутила мысль, что Ян, должно быть, еще спит, и я тут же поспешил в отведенную ему комнату, полный решимости вытащить его из постели. Я застал Яна в пижаме и пончо — очень удобной аргентинской одежде, похожей на обыкновенное одеяло с дырой посредине, куда просовывается голова. Он сидел на корточках на полу и сосал тонкую серебряную трубку, конец которой был погружен в маленький круглый серебряный горшочек, наполненный темной жидкостью, в которой плавала какая-то мелконарезанная трава.

— Привет, Джерри, ты уже встал? — удивленно спросил он и принялся энергично сосать трубку. Послышалось мелодичное бульканье, похожее на звук вытекающей из ванны воды.

— Что ты делаешь? — сурово спросил я.

— Пью утреннее мате, — ответил он и снова забулькал трубкой. — Хочешь попробовать?

— Это парагвайский чай?

— Да. Здесь это такой же обычный напиток, как чай в Англии. Попробуй, может быть, понравится, — предложил Ян и протянул мне маленький серебряный горшочек и трубочку.

Я недоверчиво понюхал темную коричневую жидкость с плававшей на поверхности зеленью. Запах был терпкий, приятный и напоминал запах скошенной травы в жаркий солнечный день. Взяв трубку губами, я сделал глоток, в трубке забулькало, и струя горячей жидкости обожгла мне рот и язык. Вытерев слезящиеся глаза, я вернул горшочек Яну.

— Благодарю, — сказал я. — Не сомневаюсь, что у вас принято пить чай таким горячим, но боюсь, что это не для меня.

— Можно немного остудить его, — не очень уверенно ответил Ян, — но мне кажется, тогда он утратит свой аромат.

Позднее я пробовал пить мате при более умеренной температуре, и мне даже начал нравиться запах свежескошенной травы и слегка горьковатый, вяжущий привкус этого освежающего напитка. Однако я так и не мог научиться пить его при температуре расплавленного металла, что является, вероятно, основным требованием настоящего ценителя мате.

После превосходного завтрака мы отправились осматривать окрестности. Не успели мы отойти от эвкалиптов, гигантской изгородью окружавших усадьбу, как увидели в высокой траве пень, на котором построил свое гнездо печник. Рассмотрев его внимательно, я поразился тому, что маленькая птичка могла создать такое большое и сложное сооружение. Это был круглый шар раза в два больше футбольного мяча, слепленный из грязи и скрепленный корнями и волокнами, — своего рода железобетонная конструкция мира пернатых. Спереди гнездо имело входное отверстие в виде арки, и все сооружение напоминало уменьшенную модель старинной печи для выпечки хлеба.

Меня очень интересовало внутреннее строение гнезда, и так как Ян заверил меня в том, что оно давно покинуто своими обитателями, я снял его с пня и осторожно срезал острым ножом куполообразную верхушку. Внутри гнездо напоминало раковину улитки. От входного отверстия влево уходил проход длиной около шести дюймов, повторяя изгиб наружной стены. Не доходя до входа с противоположной стороны, он загибался и вел к просторному шарообразному помещению, дно которого было аккуратно выстлано травой и перьями. В отличие от шершавой, неровной наружной поверхности гнезда внутренние стенки прохода и комнатки были гладкими, словно полированными. Чем дольше я рассматривал гнездо, тем больше удивлялся, каким образом при помощи одного только клюва птица могла создать это чудо строительной техники. Вполне понятно, почему жители Аргентины с такой симпатией относятся к этой жизнерадостной птичке, гордо прогуливающейся в парках и садах и оглашающей воздух веселыми, звонкими руладами. Гудсон[3] рассказывает трогательную историю о паре печников, построивших гнездо на крыше одного дома. Однажды самка попала в мышеловку, и ей перебило лапы. Вырвавшись на свободу, она с трудом долетела до гнезда и там умерла. Самец в течение нескольких дней кружился около гнезда, оплакивая свою подругу, а затем исчез. Через два дня он появился снова в сопровождении другой самки. Они сразу же принялись за работу и замуровали вход в старое гнездо, где лежали останки погибшей птицы. На этом саркофаге они построили новое гнездо, в котором благополучно вывели потомство.

И в самом деле, печники обладают каким-то удивительным обаянием, оказывающим воздействие даже на самых закоренелых циников. Во время нашего пребывания в поместье один пожилой пеон[4] , не отличавшийся особой сентиментальностью и, вероятно, способный без угрызений совести убить кого угодно, от человека до насекомого, торжественно заявил мне, что он никогда не обидит hornero[5] . Однажды, путешествуя верхом по пампе, он увидел на пне гнездо печника. Оно было почти закончено, стенки были еще сырыми. На одной из стенок барахтался создатель этого гнезда, попавший лапкой в петлю, образованную длинным стеблем травы, которую он использовал в качестве арматуры. Птица, вероятно, давно уже пыталась вырваться и была совершенно обессилена. Повинуясь внезапному порыву, пеон подъехал к пню, вытащил нож, осторожно отрезал травинку и бережно посадил выбившуюся из сил птичку на верхушку гнезда. И тогда произошло неожиданное.