Александр Филиппович - Стая Страница 34

Наконец дядя Иван обулся, собрался, надел мичманку, под подбородок ремешок выпустив, чтоб не сдунуло при езде фуражку, серьезно, за руку, попрощался и укатил на своем «мотике» к себе на подсобное…

Домой воротился Вовка, когда солнце уже по-доброму склонялось к заходу. Папка только-только с завода пришел, а мамка по дому крутилась. Папка на кухне ел и не обернулся даже, когда он в избу вошел, а мамка поглядела так, будто ничего нынче и не произошло.

— Руки мой и садись, суп еще как раз горячий, — сказала она.

Вовка выскочил в сенки, скинул ватник и сумку, залетел обратно, умылся и осторожно присел к столу. Папка к этому мигу уж есть-ужинать покончил и закуривал.

— Ну, хмырь болотный! — сказал папка и улыбнулся, выпуская дым блестящим после еды ртом. — Мне, думаешь, Ночки нашей не жалко? А еще и как! Думаешь, мы с матерью не переживаем? Хм… Только ты в ней одно живое существо углядел, а я еще и помощника привык в Ночке считать. Пользу. А если сена добром накашивать нельзя? Чем кормиться тогда прикажешь?

— Папка, мамка… простите меня… — зашептал Вовка, кусая губы. — Не буду я больше.

Пока Вовка хлебал, папка все чего-то хлопотал в сенках, то и дело в дом прошныривал да и за порог снова. И Вовка с замиранием сердца прислушивался к его хлопотам. Наконец папка объявил:

— Да скоро ты там, нет? Пойдем-ка по болотам пошарим. С молока как-никак, а на уху пора переключаться!

И Вовка окончательно сообразил, что прощен нынче.

Опять, как и вчера он один, до красного, закатного неба ползали теперь они по протокам, по гладкой вечерней воде, на которой, сухо скоробившись, как на чем-то твердом, лежали первые отпавшие от березок листы. Дымила вдали труба литейки, флажок пожарный полоскался на водонапорной башне, а вдалеке к подсобному выгоняли уже из лесу и казенных коров, среди которых была отныне и Ночка. И опять Вовке думалось, что никогда не сможет он променять на город всей этой родной красоты. Хотелось, конечно, и на летчика выучиваться, чтобы ходить в кожаной куртке на молниях и в блестящих хромовых сапогах. Только вот как этого всего добиваться? Чтобы и здесь за коровами ходить, и на самолетах летать выучиться?..

На причалах в полных уж сумраках повстречались они с дядей Иваном, возвращавшимся в поселок на своем «мотике» с подсобного.

— Ну, Николай, сколь живцов нынче выудил? — спросил он папку, с мотоцикла не слезая, а лишь приглушив его малость, газ скинув. И Вовке при этом подмигнул.

— А и верно, что один живец нынче пошел уже! — откликнулся папка. — Все ж проходы мордешками уставлены.

— Эх, я бы… — тотчас на это заразмышлял дядя Иван. — Я бы сперва всю воду спустил и всю эту няшу торфяную подгреб бульдозерами до песку. Сколь же здесь до песку-то всего будет? Метра два-три? Все б выгреб! Лишь после снова пустил воды. За одно лето-сезон залил бы! Я расходы даже за подсобным своим на сливе-спуске из болот в Хвощевку замерял — ведь даже всего трех только месяцев хватит одним ключам с родниками все залить. А если еще и зимнюю да дождевую воду учесть… Ну вот, после лишь напускал бы в эти озера линя, карпа, карася. Кого хочешь! Город опять же рядышком, а сколько же рыбы тогда изо всех бы этих болотин можно было вычерпывать, а? Да на одной только этой рыбке такое ли еще комплексное хозяйство развернуть можно бы было! Сверхсовременное, похлеще еще какого-нибудь американского-то…

— Эх и утопнешь ты так-то когда-нибудь все же! — улыбнулся папка. — Со всеми такими-то своими мечтаньями!

Но уж дядю Ивана не остановить теперь было нисколечко, и пока они барахлишко свое рыбацкое собирали домой идти да лодку примыкали, дядя Иван все рассуждать продолжал. Все по-своему, конечно. Подолгу. И по-непонятну. Всё — кабы не бы, так выросли во рту грибы… А едва собрались они уходить домой с причалов, дядя Иван тихо предупредил папку:

— Завтра приходи. Деньги точно будут, — и мотоциклу газу прибавил, съезжать готовясь.

— Да уж не зазеваюсь! — обнадежил папка, на прощанье пожимая дяде Ивану руку.

«А ведь верняк — за Ночку это деньги-то!» — догадался Вовка. Но, сказать надо, даже не совсем почему-то и грустно догадался.

И, когда дядя Иван уж порядочно отъехал, Вовка спросил у папки:

— А правда, па-ап, он хороший, дядя-то Иван?

— У него, сынок, видишь ли, жизнь выдалась такая, нелегкая, — непонятно разъяснил папка.

— А это хорошо, ага? — догадливо предположил Вовка, забегая вперед и снизу вверх заглядывая в лицо папке.

— Да уж это-то у кого и как получается, — сдержанно вздохнул папка.

Спать лег Вовка раньше всех с мыслью, что в пустой угол, верняк, ставить надо будет телевизор. «Спишь и видишь!» — все мечтал он, не подозревая пока почему-то, что коли спишь, то уж ничего не видишь. О чем в этот вечер шептались папка с мамкою, Вовка не слыхал, потому как уснул, не дождавшись, когда же они лягут-утихомирятся. Чего тут, уж больно долго жились эти нынешние сутки-то.

Одиночество

Кроме морозов и стойких непогод, следом за которыми всегда надвигались неминуемо неурожаи и бескормица, у него было и еще множество других смертельных врагов: ястребы и лисы, птицы и звери, волки и люди.

Врагом его, и столь же нынче, может быть, великим, если еще и не более коварным, чем все остальные, год от году становилась теперь все явственнее даже далекая, вовсе неведомая ему нефть, какую в сотнях верст от его родимых мшаников и борков люди вот уж добрый десяток последних лет безостановочно высасывали на поверхность из-под земли, загоняя вместо нее на глубину воду озер и рек, чтобы выдавить нефти как только возможно больше. И даже здесь, за сотни-то верст, исчезали теперь потому ручьи, мелели реки и гибли-высыхали болота, становясь бесплодной неудобью-кочкарником, в каких неумолимо и напрочь вырождались брусника и клюква и навсегда уже уходили покой и уединение; обращаясь в пустоши, болота, устилаемые обрушающимся с корней сухостоем и лишаясь топей и мхов, делались к тому же и все более преодолимыми.

Птицы и звери, волки и люди являлись, впрочем, привычными и всегдашними его врагами, существовавшими испокон веку и с которыми, пока он сыт, здоров и крепок, тоже испокон веку вполне успешно справлялись обыкновенно его слух, зрение и крылья. Даже исчезновение непроходимых ягодных болот, в каких он явился на свет, вырос и среди каких до нынешнего дня прожил всю свою жизнь, лишь побуждало его к более настойчивым поискам пропитания, к большей и ночью, и днем осмотрительности, к обострению, следовательно, чутья, слуха и зрения, которые были у него теперь, возможно что, и чуть поострее даже, нежели у его далеких предков, которые еще миллионы лет назад дали жизнь всему его племени. Так что как знать, но со временем его глухариный род смог бы, наверное справиться и с той явною, пусть и не осознаваемою им самим, последней внешней бедой, какую неумолимо несла с собою безостановочная работа людей, производимая ими по всей земле вокруг и в ее недрах для сохранения своего собственного существования.