Борис Казанов - Роман о себе Страница 35

Регина Мечиславовна споткнулась, задев гору писем на столе (я работал примерно так, как и Шкляра), и сказала, что приберегла напоследок:

- Игорь в Минске, он звонил мне.

Шкляра здесь! Я обомлел.

- Он придет?

- Обещал.

И она, нелепо ступая, удалилась «на поклон» к главному редактору.

Я лихорадочно разбирал «завал»: писал стереотипные ответы, скидывая отдельно для машинистки. Мгновенно ориентируясь в стихах, выбирал из них самые «ненормальные». Однажды Шкляра, просматривая отложенные для него стихи, обнаружил в одном из них странную незаконченность: неосознанный божественный сдвиг детского пера и, использовав, как стиль, потом блестяще развил в целом цикле стихотворений. Так я трудился, пока не вошел невысокий, мощный, стремительно идущий одним боком из-за стеклянного глаза, суживавшего кругозор, «великий бобруйский писатель» Миша Герчик, который не забывал «Зорьку», хотя работал уже в книжном издательстве «Беларусь». Герчик редактировал книги «партизан», составлявших ядро творческого союза: еще не престарелых тогда писак, которые, отсидев войну в укрытиях, погребах, в помойных ямах, выкопанных для них в лесу, заросшие до глаз и немытые, создавали «Боевые листки» по заданию ЦК ВКПБ. Теперь они «отписывались», сочиняя для детей байки про войну. Расчет Михаила Наумовича был точен: он вступал в Союз писателей, и «партизаны», скрепя сердце, должны были его пропустить. Как он на это место попал - это его тайна. Пару книг он уже выпустил, писал роман - процветал, в общем. Случалось, что и он «горел». Написал пьесу о диссидентах, а Иван Шамякин, известный классик и антисемит, узнав со слухов о пьесе Герчика, отрубил: «У Беларуси няма нияких диссидентав». Иван Петрович был совершенно прав. Я тогда посоветовал Мише, похохатывая в душе: «Сделай героя евреем», - и попал в точку: не ощутив иронии, Герчик закричал, что никогда на это не пойдет. Видно, ему уже делали такое предложение. Прихлебатель со всех столов, он извлек из своего еврейства куда больше выгоды, чем я из своей «русскости». Я ходил к нему, как к себе домой, приводил Наталью, невесту, и на радушный прием Миши и его жены Люды, рослой белоруски с истертыми рабочими руками, отвечал сентенциями такого рода, что я-де делаю им одолжение, навещая их, поскольку как писатели Михаил Наумович и я - уровни несоразмерные. Миша не возражал, отдавая дань моей эксцентричности, а Люда бросалась защищать писательское достоинство мужа.

Поинтересовавшись, как движется повесть, Герчик решил меня огорошить:

- Матузов (директор издательства) получил установку выбрасывать из плана всех лишних. Так что план будет полностью составлен из белорусских рукописей.

Зная стиль Герчика, я спросил спокойно:

- И много их?

- Кого?

- Рукописей.

- Какие там рукописи! Одни названия… - Герчик протер запотевший стеклянный глаз, такой же голубой, как настоящий. - Но «литрабы» всегда найдутся, понимаешь?

- Ладно, я не буду заканчивать повесть.

- С ума сошел! Я уже поставил ее в план.

- Ну тогда…

Предостережению Михаила Наумовича я не внял. А зря! Повесть не стоит того, чтоб о ней разглагольствовать. Но ею зачитывались не только в Рясне. Меня тронуло письмо одного мальчика, Юры Панигоры, из Моздока: «У меня нет книги, любимее этой». Как трудно она прошла, зарубленная наполовину рецензентом Борисом Бурьяном из-за морской части! Предложили выход: издавай только Рясну. Я отказался наотрез. Мне передал Герчик, что творилось на редсовете издательства «Беларусь», когда «партизаны» узнали о моем упрямстве… Кто он такой, чтоб возражать? Откуда взялась такая фамилия в Беларуси?… Зачем нужен еще один, перекрасившийся под русского? Книгу издай, а потом полезет в Союз писателей!… Директор издательства Матузов, взяв синий (сталинский) карандаш, уже собрался вычеркнуть меня из плана, досадуя, что проглядели: «Наверное, жид редактировал!» - и меня спасло вмешательство большого писателя, фронтового разведчика, русского человека Владимира Борисовича Карпова. Это он впервые в белорусской литературе затронул тему еврейского гетто в романе «Немиги кровавые берега». Владимир Борисович поднялся: «Выбачайте, але я ведаю гэтага хлопца», - я был знаком с его дочерью, у которой брал Кнута Гамсуна. Книга вышла в полном объеме, как я и хотел. Мое упрямство так для многих и осталось необъяснимым. Один из редакторов издательства, Владимир Жиженко, на протяжении многих лет, как только встречал меня, начинал вместо приветствия: «Объясни, ради Бога, прошу: почему ты отказался?…» Что я ему мог объяснить? Хотелось книгу потолще… Да у меня и выхода не было из-за долгов! Вышла книга - расплатился…

Зашла Мазурова, главный редактор, карлица с кривыми ногами, в простых чулках.

- Миша, - сказала она по-свойски «великому бобруйскому писателю», еще недавно находившемуся в ее подчинении, - мне странно: вы у нас не работаете, а все приходят телефонные счета на ваше имя.

- Откуда приходят?

- Из Могилева.

Мы со Шклярой, бесплатно пользуясь разговорами, звонили по коду редакции, - тогда можно было так. А на кого подписывать, если не на Мишу, которого в «Зорьке» уже нет? Герчик обдумывал сообщение главного, наклонив свою большую голову со светлыми волосами, не седевшими, а только не спеша сползавшими с покатого лба, делая массивным лицо, которое было побито оспой и оттопыривалось крышками челюстей акульей пасти. У него было выражение «гориллы», боксера-профессионала, ведущего бой не так, как я, любитель, а часами, до смерти того, кого убьет. Ощущение не обманывало: светловолосый, с голубыми глазами, он мог быть гением еврейского племени, титаном, вышедшим из местечка. Он же, рожденный для других целей, дурачил всех своим стеклянным глазом (я подозревал, что глаз этот - фикция, подделка для отвлечения) - и он, конечно, ничего не обдумывал: что он, не знал мои со Шклярой проделки? - просто что-то внезапно грянуло в его душе, и он сидел и думал о себе, и он сказал:

- Должно быть, читатели. Они все время звонят.

- Ах, эти ваши евреи! - Мазурова кисло улыбалась. - Почему вас так любят евреи?

- Потому что моя фамилия Герчик, а не Мазуров, - ответил он вдруг.

Мазуров тогда был первым секретарем ЦК, и скажи Герчик такое в Союзе писателей, где ходят неслышно, прикидываясь простаками, но успевая выхватывать чуткими собачьими ушами то, что им нужно, - его песенка была бы спета. Мазурова же восприняла его слова так: конечно, тут и сравнивать нечего! А то, что сказал Миша, казалось, не способный на такую дерзость, услышал и оценил еще один, только вошедший, невысокий, сутуловатый, одевавшийся добротно, как служащий; вошел - я еще не мог знать, - не мнимый, как я или Ваня Ласков, а настоящий детский писатель, из-за которого и явился Герчик, прочитав его изумительную повесть «Между “А” и “Б”».