Джеральд Даррелл - Моя семья и другие звери Страница 39

— Да почему нельзя?

— Оставь свои глупости, милый. Все-таки она наша родственница.

— Ну и что из того? Неужели мы будем обхаживать эту старую ведьму только потому, что она наша родственница? Ведь по-настоящему ее надо привязать к столбу и сжечь.

— Она этого не заслужила, — возразила мама без всякого энтузиазма.

— Дорогая мама, из всех противных родственников, которые нас осаждают, она, конечно, самая отвратительная, и я просто не могу понять, как ты только с нею общаешься.

— Надо же мне отвечать на ее письма, как ты думаешь?

— Зачем? Просто пиши на них «Адресат выбыл» и отсылай обратно.

— Я не могу этого сделать, милый. Они узнают мой почерк. К тому же письмо я уже распечатала.

— Может быть, написать ей, что ты больна? — предложила Марго.

— Да, да, мы напишем, что врачи оставили уже всякую надежду, — сказал Лесли.

— Я напишу это письмо, — обрадовался Ларри.

— Нет, не напишешь, — твердо заявила мама. — Если ты это сделаешь, она немедленно приедет ухаживать за мной. Ты же ее знаешь.

— Ну скажи на милость, зачем ты поддерживаешь с ними связь? — в отчаянии спросил Ларри. — Что это тебе дает? Все они или ископаемые, или сумасшедшие.

— Ну, этого уж ты не говори, — возмутилась мама. — Они вполне нормальные люди.

— Вздор… Возьми хотя бы тетю Берту с ее невероятными кошками… Или дядю Патрика, который ходит почти раздетый и рассказывает совсем незнакомым людям, как он убивал китов перочинным ножиком. Все они какие-то придурки.

— Конечно, они с причудами. Но ведь все они очень старые, в их возрасте это положено. И они вовсе не сумасшедшие, — объяснила мама и чистосердечно добавила: — Во всяком случае, не такие уж сумасшедшие, чтобы от них можно было избавиться.

— Ну, вот что, — решительно сказал Ларри. — Если на нас готовится нашествие родственников, нам остается только одно.

— Что именно? — спросила мама, с надеждой глядя поверх очков.

— Переехать, конечно.

— Переехать? Куда переехать? — недоуменно спросила мама.

— Переехать в дом поменьше. Тогда ты сможешь написать всей этой публике, что у нас нет места.

— Не будь дурачком, Ларри. Разве можно без конца переезжать? Мы и так переехали сюда, чтобы справиться с твоими друзьями.

— Ну, а теперь мы переедем, чтобы справиться с родственниками.

— Но мы не можем носиться по всему острову… люди подумают, что мы ненормальные.

— Они еще скорее так подумают, если сюда явится эта старая гарпия. Честное слово, мама, я просто не вынесу, если она приедет. Вот возьму тогда у Лесли ружье и пробью дырку в ее корсете.

— Ларри! Прошу тебя, не говори таких вещей в присутствии Джерри.

— Я просто предупреждаю тебя.

Мама лихорадочно протирала свои очки.

— Но ведь это… — вымолвила она наконец, — просто сумасбродство, менять вот так дома.

— Никакого сумасбродства здесь нет. Вполне обоснованные действия.

— Конечно, — согласился Лесли. — Это своего рода самозащита.

— Будь благоразумна, мама, — сказала Марго. — В конце концов перемена — хорошо, а две лучше.

И вот, подхватив эту новую пословицу, мы стали переезжать.

III

13. Белоснежный дом

Наш новый, белый как снег дом с широкой, густо заплетенной виноградом верандой стоял на верху холма среди оливковых деревьев. Перед домом был маленький, размером чуть ли не с носовой платок, садик, аккуратно огороженный и сплошь заросший дикими цветами. Весь садик покрывала своей густой, плотной тенью огромная магнолия с темно-зеленой глянцевой листвой. От дома вниз по склону к проезжей дороге спускалась накатанная шинами колея, петлявшая среди оливковых рощ, виноградников и фруктовых садов. Дом нам понравился с первого взгляда, как только Спиро подвез нас к нему. Ветхий, но необычайно элегантный, он стоял среди пьяных олив и, пожалуй, напоминал щеголя восемнадцатого века, красующегося перед толпой поселянок. Для меня его очарование еще возросло, когда в одной из комнат была обнаружена летучая мышь. Она висела вниз головой на ставне и злобно попискивала. Я надеялся, что летучая мышь останется жить в доме, но она, как только мы там появились, решила, что место становится слишком людным, и мирно отбыла к какому-то стволу оливы. Меня огорчило такое решение, однако в то время я был занят другими делами и вскоре забыл о ней.

Только теперь, в белом доме, я свел настоящее знакомство с богомолами. До сих пор я видел их иногда на миртовых кустах, но как-то не обращал особого внимания. Теперь же они сами обратили на себя мое внимание, так как здесь, на вершине холма, где стоял наш дом, их было великое множество и таких крупных, каких я еще ни разу не встречал. С надменным видом сидели они на оливах, миртах, на гладких зеленых листьях магнолии, а вечером осаждали наш дом — неслись к свету лампы на своих зеленых крыльях, дрожавших, словно лопасти старинного колесного парохода, и потом опускались на столы и стулья. Расхаживая мелкими шажками по комнате, они поворачивали голову то вправо, то влево в поисках жертвы и, обратив к нам лица без подбородка, пристально изучали нас своими шаровидными глазами. Я даже не подозревал, что богомолы могут быть такими крупными. Некоторые экземпляры достигали в длину четырех с половиной дюймов. И этих чудовищ, наводнявших наш дом, ничто не страшило. Они не задумываясь могли выбрать жертву такого же, как они сами, роста или даже еще больше. Видимо, богомолы считали наш дом своей личной собственностью, а стены и потолки своими законными охотничьими угодьями. Однако гекконы, обитавшие в трещинах садовой ограды, тоже смотрели на дом как на свое заповедное поле охоты, и поэтому между богомолами и гекконами шла постоянная война. По большей части это были просто легкие стычки между отдельными представителями воюющих сторон, а так как животные обладали в общем-то одинаковой силой, борьба их редко принимала серьезный оборот. Но все же порой разгорались настоящие баталии, и мне удалось быть свидетелем одной из них. Битва разыгрывалась у меня над кроватью и в кровати.

В дневное время почти все гекконы прятались под отставшей штукатуркой на садовой стене. А вечером, когда заходило солнце и прохладная тень магнолии окутывала дом и сад, они выставляли из щелей свои маленькие, с золотыми глазами головки, внимательно оглядывали все вокруг и тихонько выбирались на стену. В сумерках их плоское тело и короткий, почти конической формы хвост казались пепельно-серыми. Осторожно пробираясь по замшелой стене, гекконы попадали наконец под надежную защиту виноградных лоз над верандой и терпеливо ждали, когда совсем стемнеет и в доме зажгут лампы. Они выбирали себе место охоты и отправлялись туда по стене дома — кто в спальни, кто в кухню, а некоторые оставались тут же на веранде, среди виноградных листьев.

Один геккон повадился охотиться в моей спальне. Я сразу заприметил его и вскоре, изучив как следует, дал ему имя Джеронимо, потому что, на мой взгляд, все его атаки на насекомых отличались той же ловкостью и продуманностью, что и действия этого знаменитого индейца.[3] Среди других гекконов Джеронимо, кажется, был выдающейся личностью. Во-первых, он жил один, под большим камнем на клумбе с цинниями, как раз под моим окном, и терпеть не мог, чтобы другие гекконы появлялись близ его жилья. И, разумеется, он не позволял ни одному геккону забираться в мою спальню. Пробудившись, он вставал раньше других и выходил из-под камня, когда последние лучи заходящего солнца все еще освещали наш дом. Стремительно взбежав по отвесной пропасти, покрытой слоистой белой штукатуркой, геккон оказывался у окна моей спальни, протягивал голову через подоконник и обводил комнату любопытным взглядом, сделав два-три быстрых кивка. Было ли это обращенное ко мне приветствие или же геккон просто выражал свое удовлетворение, обнаружив, что в комнате ничего не изменилось, я так и не смог решить. Глотая воздух, он продолжал сидеть на подоконнике, дожидаясь, когда совсем стемнеет и в комнате появится свет. В золотистом мерцании лампы он как будто менял свою окраску с пепельно-серой на едва приметную жемчужно-розовую, и теперь на нем сильнее проступал мелкий пупырчатый рисунок, а кожа казалась такой тонкой и прозрачной, будто светилась насквозь и вы могли видеть аккуратно свернутые, как хоботок бабочки, внутренности в его жирном животике. Глаза его горели воодушевлением, когда он поднимался по стене к своему излюбленному месту — в левом дальнем углу потолка — и сидел там вверх ногами, поджидая свою жертву к ужину.

А она не заставляла себя долго ждать. Сначала появлялись комары, разные мошки, божьи коровки, на которых Джеронимо даже не смотрел, потом следовали долгоножки, златоглазки, мелкие бабочки, несколько вполне солидных жуков. И вот тут Джеронимо приобщал меня к тайнам своего тактического искусства. Когда златоглазка или же какая-нибудь бабочка, налетавшись до одури вокруг лампы, вспархивала вверх и усаживалась в светлом кругу на потолке, Джеронимо в своем углу весь подбирался. Кивнув два-три раза головой, он начинал осторожно, шаг за шагом продвигаться по потолку, не сводя горящих глаз с насекомого. Дюймах в шести от своей жертвы Джеронимо на секунду останавливался, и тут можно было увидеть, как шевелятся его пальцы с присосками — это он старался понадежнее закрепиться на штукатурке. От возбуждения глаза его чуть не выскакивали из орбит, кончик хвоста слегка подрагивал и мордочка принимала свирепое, по его понятиям, выражение. Но вот он опять, словно капля воды, плавно скользит по потолку. Слабый щелчок, и геккон поворачивает голову. На мордочке у него выражение самодовольного блаженства, изо рта, наподобие дрожащих моржовых усов, свешиваются ножки и крылья златоглазки. Словно разыгравшийся щенок, он радостно виляет хвостом и возвращается в угол, где можно спокойно проглотить свою жертву. У геккона было необычайно острое зрение, и я не раз наблюдал, как он, высмотрев на другом конце комнаты крохотную бабочку, направлялся туда через весь потолок и начинал подкрадываться к ней.