Только звери - Джеральд Даррелл Страница 4

образом изучала мою комнату со всем ее содержимым, хмуро озираясь сквозь свою черную маску. Выяснилось, что она обожает больших коричневых кузнечиков, и, когда я лежал на кровати, Эсмеральда нередко пристраивалась на моей голой груди и хрупала любимым лакомством. Из-за этого моя постель постоянно была устлана колючим слоем надкрыльев, искрошенных ног и кусочками жесткого торакса, ибо Эсмеральда была прожорливым и не очень благовоспитанным едоком.

И вот наступил волнующий вечер, когда Улисс, расправив бесшумные крылья, с присущим этим совам криком «тоинк, тоинк» направился к оливковым рощам, а я, отворив дверцу клетки, обнаружил, что Эсмеральда не желает выходить. Затаившись в картонной коробке, она встретила меня сердитым писком. Моя попытка обследовать ее спальню привела к тому, что соня тигром вцепилась в мой указательный палец, и мне стоило большого труда вызволить его из ее зубов. После чего, крепко держа ее за загривок, я проверил коробку и к величайшей своей радости увидел восемь розовых, как цикламеновый бутон, детенышей величиной с орешек. В восторге от столь счастливого события, я осыпал Эсмеральду кузнечиками, дынными семечками, виноградом и другими лакомствами, к которым она питала особое пристрастие, а сам приступил к наблюдениям.

С жадным интересом следил я за развитием малышей. Вскоре у них прорезались глаза, тело обросло шерсткой. И вот уже, стоит мамаше отвернуться, как наиболее сильные и отважные с трудом вылезают из коробки и ковыляют на слабых ножках по клетке. Встревоженная Эсмеральда тотчас ловила странника и с недовольным ворчанием несла его во рту обратно в безопасное убежище. С одним-двумя ослушниками она еще управлялась, но когда вся восьмерка достигла любознательного возраста, мамаша уже не поспевала за ними, и пришлось предоставить им волю. Детеныши начали следом за родительницей выходить из клетки, и тут я обнаружил, что сони, подобно бурозубкам, ходят караваном. Вот как это выглядело: впереди выступает Эсмеральда, за ней, держась за мамин хвост, семенит детеныш номер один, за его хвостик держится номер два и так далее. Это было чарующее зрелище — девять крохотных зверьков в черных масках семенили по комнате, словно оживший пушистый шарф, парили в воздухе над кроватью или карабкались вверх по ножке стола. Кинешь на пол или кровать горсть кузнечиков, и малыши с разных сторон с ликующим писком набрасываются на угощение, до смешного похожие на шайку разбойников.

Когда же детеныши совсем выросли, пришлось отнести их в оливковую рощу и выпустить на свободу. Слишком много времени уходило на то, чтобы обеспечить пропитанием девять прожорливых сонь. Я отпустил их около купы падуболистного дуба, где они и обосновались. На закате, когда расписанное вечерними облаками небо уподоблялось цветом зеленой листве, я спускался к заветной купе и смотрел, как маленькие сони в черных масках с изяществом балерин сновали по густым ветвям, охотясь на мошек и переговариваясь писклявыми голосами.

Одна из моих вылазок верхом на Салли привела к тому, что наш дом наводнили собаки.

В тот раз я направился в горы, намереваясь отловить несколько агам на скалах, лоснящихся селенитом. Под вечер, когда кругом пролегли густые черные тени и ландшафт купался в золотистых косых лучах заходящего солнца, мы возвращались домой — томимые жарой и жаждой, усталые и голодные, потому что припасы были давно уничтожены. Последний виноградник на нашем пути смог уделить нам лишь несколько кисточек черных-пречерных ягод, от кислоты которых псы скривили губы и зажмурились, а я острее прежнего ощутил жажду и голод.

Решив, что мне как руководителю экспедиции надлежит позаботиться о пропитании отряда, я остановился и раскинул умом. Мы находились на одинаковом расстоянии от трех возможных источников пищи. Во-первых, старый пастух Яни. Я знал, что он охотно снабдил бы нас сыром и хлебом, однако его жена сейчас, скорее всего, еще работает в поле, да и сам он пасет на лугах своих коз. Во-вторых, тетушка Агати, одиноко живущая в крохотной развалюхе. Но она была так бедна, что я стыдился что-нибудь брать у нее, более того, сам делился с ней своими припасами, когда проходил мимо. И наконец, милейшая и добрейшая матушка Кондос, вдова восьмидесяти лет, обитающая вместе с тремя незамужними (на мой взгляд, безнадежно незамужними) дочерьми на не отличающейся чистотой, однако процветающей ферме в южной долине. По местным понятиям, это было зажиточное хозяйство: пять-шесть акров олив и огородов, два ослика, четыре овцы и корова. Словом, этакие здешние мелкопоместные дворяне; и я заключил, что удостою их чести пополнить наши запасы.

Три чрезмерно дородные, некрасивые, но добросердечные девицы только что вернулись с полевых работ и сгрудились около маленького колодца, шумные и яркие, как попугаи, отмывая свои толстые, волосатые, смуглые ноги. Сама матушка Кондос сновала взад-вперед, точно маленькая заводная игрушка, разбрасывая кукурузные зерна крикливой стае взъерошенных кур. В крохотном теле матушки Кондос не было ни одной прямой линии: спина изогнута наподобие серпа, ноги искривлены из-за многолетнего ношения тяжестей на голове, непрестанно что-то поднимающие руки и пальцы тоже скрючены. Губы подогнулись, облекая беззубые десны, а одуванчиковый пух бровей образовал белоснежные дуги над черными глазами в ободке из синих век, защищенном по бокам изгородью из кривых морщин на нежной, словно шляпка молодого гриба, коже.

При моем появлении дочери радостно завизжали и окружили меня, будто добродушные лошади-тяжеловозы. Излучая в равных долях нежные чувства, запах пота и аромат чеснока, они прижимали меня к своим исполинским животам и осыпали поцелуями. Матушка Кондос — маленький сгорбленный Давид среди этих благоухающих Голиафов — растолкала их, пронзительно крича: «Дайте его мне, дайте его мне! Моего золотенького, ненаглядного моего, любимого! Дайте его мне!» — заключила меня в свои объятия и принялась запечатлевать на моем лице жесткие поцелуи: десны матушки Кондос не уступали твердостью роговым челюстям черепахи.

Наконец, после того, как меня основательно расцеловали, погладили и пощипали, удостоверяясь, что это в самом деле я, мне было дозволено сесть и попытаться объяснить, почему я так долго не показывался. Подумать только: уже целая неделя прошла, как мы виделись в последний раз! Как я могу быть таким жестоким, таким забывчивым, таким ветреным? Но раз уж я все-таки пришел, может быть, что-нибудь поем? Я поспешил ответить утвердительно за себя и за Салли тоже. Мои псы, совсем чуждые хороших манер, уже сами позаботились о своем пропитании. Вьюн и Пачкун сорвали сладкие ягоды белого винограда с лозы, оплетающей часть дома, и жадно поглощали их, а Роджер, у которого жажда явно взяла верх над голодом, отыскал среди стволов инжира и миндаля арбуз и выпотрошил его. Распластавшись