Иштван Фекете - Репейка Страница 42

— Куу-вик, куу-вик — вижу тебя, щенок…

Репейка недовольно почесался, потом взглянул на совенка.

— Охотно допускаю, но зачем же кричать?

Сова покрутила косматой головой.

— Ты бежишь издалека и ты голоден, правда? Твои глаза хотят есть, твой живот подвело, и я еще не видала тебя в этих местах.

Репейка удивленно посмотрел на птицу-кубышку и глазами сказал:

— Похоже, правы те, кто считает вас умными. Ты только поглядела на меня и уже знаешь все — только вот зачем тогда спрашиваешь?

Сова потянулась, расправила одно крыло.

— Я сыта, почему бы мне и не поговорить с тобой?

Репейка зевнул.

— Я голоден, очень голоден, и мне предстоит еще долгий путь. Когда рассветет, мне придется спрятаться, потому что я боюсь человека.

— Разумно, — похвалила сова, — опасней всех те, что носят с собой черную блестящую палку… ну, а теперь мне пора. Я сыта, что правда, то правда, но не могу видеть, как мыши снуют тут подо мной. Ты-то почему не половишь их?

И, сорвавшись с ветки, сова исчезла во тьме.

Репейка смотрел ей вслед, пока она не пропала из виду, потом с вожделением подумал о нежном мясе мышей, которых в этой темноте только сова и могла разглядеть.

Щенок снова пустился в путь. Ноги уже с трудом несли его исхудалое тело, он то и дело садился, чтобы почесаться, так как весь был в колючках, липучках и прочих цепких плодах, разносить которые положено одетым в шерсть животным — собакам, овцам, лисам. Ибо размножение знает множество уловок, а высев семян — и того больше. Одни семена летают, далеко уносясь от материнского растения, другие катятся по земле; некоторых мать выстреливает, дабы размножался их род. А бывает и так, что лежит семя меж тысячи крючков, похожее на булаву или обоюдоострый крючковатый кинжал. Пока семена не созрели и оболочка еще зеленая, они ни за кого ни за что не цепляются, их даже оторвать нельзя от материнского лона, но едва станут зрелыми, как крючки и зацепки впиваются в шерсть или платье, и начинается путешествие. От движения острые иголочки забираются все глубже и начинают покалывать.

— Черт бы побрал эти сорняки, — говорит человек и стряхивает с себя колючки, как только выберется на чистое место: семя, унесенное далеко от материнского растения, посеяно.

А что говорить бедному щенку, которого бич слепого случая гонит по дорогам через полстраны? Он ничего и не говорит, однако непрестанно почесывается. Когти и зубы впиваются в шерсть, время от времени выхватывают бесплатного пассажира — и откуда же знать Репейке, что сейчас он занимается севом. Репейка голоден, Репейка устал, к тому же эти колючки немилосердно колются, — вот он и почесывается сердито при первой возможности. Можно с уверенностью сказать, что таким худым, лохматым, запущенным и отощавшим его с трудом узнал бы даже Оскар, а ведь у Оскара особенно наметанный глаз. Оскар! Где он теперь, Оскар…

Нет нигде и никого, лишь пустая ночь, лишь усталая, зевающая темнота да дорога, которая повелевает, но помощи не сулит…

Теперь проселок вился между посевами с одной стороны и покосами с другой. Среди пшеничного моря торчал колодезный журавль, высоко подняв ведро, словно просил подаяния. Оставить ведро пустым способен был разве какой-нибудь сорванец, а может, он просто выпустил его из рук, достать же не сумел, а потом и думать забыл про него. По правде сказать, Репейку ведро тоже не интересовало, но он усердно обнюхал все вокруг, так как почуял запах еще теплого костровища и свежеобгоревших сучьев: как знать, не удастся ли здесь чем-нибудь поживиться?

Репейка тщательно обследовал чей-то недавний привал. Он нашел несколько на редкость вкусных хлебных корочек и совсем маленький ошурок сала. Ошурок оказался жестким, как олово, но этим и был хорош: его можно было грызть долго-долго, все время чувствуя во рту вкус и запах сала. Но, увы, в конце концов лакомство пришлось все же проглотить, как ни мало места заняло оно в желудке. Репейка полакал немного воды, просто по привычке, и вдруг испуганно вскинул голову: от дороги, навстречу ему, послышалось громыханье телеги и даже собачий лай. Не раздумывая, Репейка уклонился от встречи, и трава в мгновение ока сокрыла его.

— Брр, — сказал бы щенок, будь он человеком, ибо трепещущие травинки сгибались под оловянными каплями росы, и Репейка, не сделав и двух шагов, стал похож на залитого водой суслика. Шерсть прилипла, словно намокшая юбка, щенок на глазах опал с тела и стал жалостно худым. Вдруг четко проступили все ребра, показывая, что двухдневное голодание сильно убавило то мясо, которое Репейка справедливо почитал своим.

Трава вокруг становилась все выше, чаще встречались осока, камыш, указывая, что впереди топкое место, где воды будет еще больше. Так и оказалось: вскоре щенок чуть не сел от испуга, когда перед ним — чап-чап-чап! — с шумом взмыла в предрассветный воздух большая кряква.

Подавив страх, Репейка жадно смотрел вслед двум улетавшим ножкам, двум крылышкам и восхитительной грудке… сейчас он воспринимал все это только как мясо, еду. Кряква еще покружилась над топью — всполошенно, на чем свет стоит костя Репейку, — потом умолкла, но тут заверещали одна-две ранние болотные птахи, оповещая всех, что в кустарнике бродит какая-то опасность.

Репейка уныло плюхал прямо по мелководью, из которого выступали лишь головастые кочки; выбрав кочку повыше, вскочил на нее, чтобы оглядеться. Холмик оказался плоским и сравнительно сухим. Щенок отряхнулся и лег; он весь дрожал.

Небо на востоке уже сулило солнце, над болотистым лугом подымался пар, и вдруг, множеством голосов, как будто рожденных светом, загремел весь болотный хор.

Репейка продрог до костей, к тому же, чем светлее становилось, тем сильнее охватывала его неуверенность: никогда еще не бывал он в подобных местах. И это бы еще ничего, но тут налетел чибис и, хлопая крыльями, так раскричался, словно его потрошили.

— Чии-бис, чии-бис — вот он, вот он, ай-ай-ай, ааай-аай!

— Что такое? Где такое? — заволновалась пустельга. — Где он? Где он? Сейчас я выклюю ему глаза…

Репейка в ужасе подскочил, так как пустельга пролетела совсем близко, едва не задев его крылом. Неподалеку раскинулось большое дерево, оно манило к себе, звало, словно то был зов сухой земли.

— Вот-он, чии-бис! — разорялся чибис над головой щенка; никогда в жизни Репейка не плавал, но теперь пришлось, и он поплыл; вскоре он зашлепал уже по грязи и, наконец, выбрался к густому кустарнику на небольшой возвышенности — ее удерживали корни раскидистого старого дерева. Здесь была уже в полном смысле суша, и прошлогодняя листва лежала толстым слоем, словно подушка.