Валериан Правдухин - Годы, тропы, ружье Страница 43

Солнце золотит пески широкого Щетиновского мыса. Одинокий куличок стонет в сизых сумерках над водами Бирюеы. Кто там развел жалконький костер вдали за деревней?

Разбить бы эту берложную спячку деревень, закружить бы людей в веселье больших творческих работ, радостных общений!

Так тосковала моя мысль, зачуяв близость глухих таёжных просторов.

2. Последняя деревня

В последний раз ночуем под крышей человеческого жилья — у границы суровых, еще неведомых нам Саянских гор.

Утром наша экспедиция покидает Большую Речку, деревушку в пятнадцать дворов, жалостно потерявшихся в тайге.

Я стою на береговом обрыве стремительного Тагула. Вечер. Сумерки. Тишина. Куда ни глянешь — всюду огромные полосы тайги, вздыбленной высоко к небу горами. Горы падают на меня со всех сторон угрожающе молчаливыми, мрачными гигантскими уступами. И только внизу, нарушая тишину нависших лесных пространств, ворчливо и неуемно шумит па камням пенящейся волной Тагул и ревет на поворотах, разрывая каменные глыбы своим бешено брызжущим лезвием. Но его скачущая дерзость мало тревожит тяжелое величие диких гор.

Думаю:

«Где-то там, в ином мире, на другой планете, как далекое призрачное воспоминание, остались город, его резкие шумы, книги, музыка, женщины, письменный стол, я сам и люди, как привычная, живая мебель среди покойных комнат».

Вижу:

Сумерками, завязая в илистом песке, тихо тащится профессор минералогии Трегер. Его угловатая фигура кажется робкой и маленькой. Вот он наклонился над камнем и берет его в руки. Потом садится на корточки и молоточком, который он носит постоянно за поясом, неловко разбивает камень, кладет осколки в свой холщовый мешочек и снова плетется устало по берегу.

Тихо и чуждо смотрят застывшие по песчаным островам темные купы деревьев. Жалобно и тонко пискнул в их темных ветвях одинокий рябчик. Просвистели вверху спешно улетающие утки. Знакомый посвист крыльев заставил меня невольно схватиться за ружье. В тихом, уставшем за день небе ничего не различить. И разве можно нарушить темное молчание тяжелой тайги, которая ближе и ближе надвигается на меня в сгустившихся сумерках? Она смотрит настороженным темным взором. Из-за покрова затаенно дышит первобытное огромное живое чудище, перед которым твоя жизнь — мерцание, готовое погаснуть при первом его взмахе.

Не так ли будет смотреть мир на человека, которому суждено остаться в последнем одиночестве на земном шаре? Со сладко-щемящей тоской и покорностью обреченного я тихо шагаю к трепетному огоньку костра. Вокруг него на песчаной косе у лодок темные фигуры моих спутников. Для меня, как и для них, уже нет обратного пути. Все мы добровольно покинули комнатные норы ради узких и крутых тропинок тайги и недоступных Саянских гор.

3. Первый день

Нас, идущих в тайгу, тринадцать человек. Тайга никогда не видывала подобного общества: с нами три профессора, жена одного из них, географ и любитель нехоженых дорог, неожиданных приключений — начальник экспедиции Макс, наш политком-коммунист — славный Гоша, пять проводников и я, идущий в горы единственно ради охотничьих переживаний. Тринадцатым увязался с нами хозяйственный Иван Миронович, пожилой бородатый мужик из Большой Речки, возмечтавший промыслить зверя… Четыре легких лодки, доверху нагруженных одеждой, провизией, охотничьими, рыболовными и научными инструментами, составляют наш караван. Края низких лодок обшиты для защиты от воды берестой. Наконец, две сибирские лайки — Черный и рыжая Белка. Живо и задорливо смотрят на нас их острые глаза, уши и хвосты, торчащие залихватскими серпами.

Берега Тагула непроходимы. Проникнуть к его верховьям можно лишь на лодках.

Наша компания решила пробиться до верховьев Тагула, где он принимает в себя Гутар, — место, отстоящее на двести километров от последней деревни.

Двое из проводников — ссыльный за убийство, армянин Айдинов, и низкорослый крепыш Максимыч, коренной сибиряк, — бывали здесь и раньше; они стоят в лодках, управляя ими с помощью длинных шестов с железными наконечниками. Ими они ведут лодку — отталкиваются, упираясь в каменистое дно, и отпихиваются от скал, предательски выступающих над мелководным потоком горной речки Остальные тянут лодки бечевой, пробираясь по берегу.

Я и Макс беремся вести передовую лодку, которой управляет опытный Максимыч. На моих броднях (род сибирских мягких сапог с мягкими подошвами) и на холщовом плаще химическим карандашом написано: «Вперед и выше». У Макса просто: «Всегда вперед». Длинная тонкая бечева привязана и замотана на крепкой деревянной рогульке. Упершись плечом в нее, я пробираюсь узкой кромкой берега, сплошь заваленного галькой и валежником. Максимыч, как дирижер, изредка покрикивает на меня, когда для обхода береговых извилин, камней надо распустить подлиннее бечеву. Макс с ружьем за плечами идет впереди. Двигаемся страшно медленно. Бечева то и дело путается, цепляясь за лесную падь; приходится часто брести водой, лезть на обрывы, перекидывать рогульку через заливы Максу.

По сторонам стеной — скалы и тайга, вверху — голубое бледное небо. Ползем огромным скалистым коридором, унизанным кедрами, пихтой, елью, сосной и лиственницей. Солнце ослепительными полосами прорезывает тайгу, горы и реку. Река шумит неустанно. На повороте встречается первая шивера — отмель, где поток остервенело взметываясь, оглушительно скачет пенистыми грядами, предательски закрывая острые выступы камней. Здесь лодка движется медленно, как черепаха, тяжело переваливаясь на водяных увалах. Бечева натягивается струной и заставляет меня идти упористой, тяжелой поступью. Галька остро врезывается в подошвы мягких бродней. Моментально выступает пот на всем теле. Я уже ничего не вижу через запотевшие очки, кроме крючковатого хвоста неунывающего Черного, который угодливо вертится под ногами.

Но вот шивера шумит уже сзади, бечева слабнет, и я опять с облегчением ловлю глазами сосны — солнечные полосы стрельчатых колонн тайги. Приближаясь к повороту реки, невольно шагаю бодрее, чтобы увидать новые взмахи таежных гор. Лесистые увалы начинают расти: они то уходят овражными падями к далеким горным хребтам, то неожиданно обрываются огромными красно-коричневыми утесами. На них сторожевыми маяками выступают одинокие, голые от старости, сучковатые сосны.

У подножья огромных скал, зияющих отверстиями пещер, мы отдохнули на бархатно-зеленом мху и напились чаю. Теперь в рогульку, от которой ноет мое правое плечо, впрягается Макс.