Борис Казанов - Роман о себе Страница 49

Во дворе лила слезы старая любовница молодого матроса, утонувшего на краболове «Сахалин». Увидел прокаженную Людмилу, разряженную, как кукла… Вот это красотка! Вянет, пропадает, не вставленная мной ни в один рассказ. Я подловил Людмилу в тот момент, когда мир для нее померк… Что только не вытворяли в тех лопухах на Курилах, где разгуливал с ней, белой, как творог! Я был такой счастливый, что подцеплю наконец неведомую болезнь. Жаль, я ошибся с ней. Так я ошибся и в Тане, когда возникло было подозрение на СПИД… Людмила заботливо, по-иному, чем Нина, поправила на мне шарф. Все время оставляет она мне на пачке сигарет свой адрес, как будто его могу забыть: «ТУРНИФ, танкер «Бахчисарай».

Получив деньги, навещаю с букетом роз приболевшую Ольгу, своего инспектора по кадрам. Нажимаю на дверной звонок, играющий арию из «Фигаро». Вхожу в ее веселящую глаза квартиру, украшенную дарами моряков. Все, что есть во всех магазинах мира, - есть у Ольги. В своем возрасте под 50 Ольга переспала со всеми боцманами и матросами, находившимися в ее подчинении. Ни с одним штурманом Ольга не спала, так как ими заведовала другая инспекторша. Зато у Ольги был муж - адмирал флота. Всегда у Ольги любовник из новеньких, боцман или матрос, добивающийся хорошего судна. Прислуживает ей, как паж: помогает вставать, одеваться. Заходят бывшие любовники: починить люстру, переложить камин. Между прочим, Ольга, когда одному матросу срочно понадобились деньги, сняла с себя на улице золотую цепь, отдала и не вспомнила о ней. Один я не спал с Ольгой, не дарил ей ничего. Только розы, других цветов она не признает. Это мой друг, Ольга, я написал статью «Крушение таланта» - о ее сыне, поэте-самоубийце. Утаскивая молодого любовника в кровать, Ольга швыряет в меня бутылкой «Наполеона», коньяка, а не бренди, и коробкой конфет, - чтоб я убрался.

Бреду на Егершельд, смотрю, отхлебывая коньяк, как, ломая лед, проходит по Амурскому заливу эсминец, коптящий соляркой, длинный и серый, как из разных соединений, смодулированный в виде интегрального уравнения. По привычке наведываю баню поблизости, почти пустую, с сауной, сильным паром и дубовыми вениками из тайги. Пью пиво за столиком такого же пустого кафе, глядя, как пена, оседая в бокале, ломается, словно битое стекло… После эсминца прибавилось сини, массу расколотого им льда унесло в океан. Недавно я был в художественной галерее, куда хожу из-за Филонова, его двух картин в фиолетовых тонах… Я думаю о них, поднимая глаза на громадные облака из чистых паров океана. Ожидаю, что меня охватит тоска… Вспоминается, как ехал совершенно убитый в трамвае. Ничто не радовало, как будто не было Нины. Открылись двери, и, еще не досмеявшись с улицы, где чем-то ее рассмешили, вошла горбунья. Молодая горбунья, лет 20 или, скажем, 35, села передо мной и с минуту, наверное, прыскала смехом, пока не успокоилась. Это была единственная женщина, с которой мог бы лечь в постель сразу после Нины. Смотрел на нее, сгорая от желания немедленно уволочь. Горбунья - и та веселится! А ты скис… Редко удается, уже ухватив, удержать в себе короткий интерес к чему-то, чтоб хватило терпенья записать; чтоб этот интерес донести сейчас хотя б до Верхне-Портовой!

Мне не наскучит гулять и завтра.

Раз в неделю я работаю на одном из портовых плашкоутов. Ольга устроила меня, чтоб мог получать зарплату. Редко кому удавалось попасть на плашкоут. Не видел я там тех, кто числился, как я, по штату. За них отсиживал «бич», бездомный, нигде не работавший матрос. Бич спал на плашкоуте, топил печку, готовил еду из того, что ему приносили. Появляясь, я подкармливал бича консервами, давал сигареты, приносил горячую похлебку с парохода, так как ему было лень сходить. Подарил почти новый плащ, который бич все равно не носил. Побрился, чтоб примерить обновку, осмотрел себя перед куском зеркала: «А плащ этот модный?» - его устраивал только такой. Нечего было и стараться, так как бич, признав во мне матроса, ни в чем не помогал. Все я делал за двоих, принимая от моряков на плашкоут всякое барахло: тросы, бочки, списанные тралы, - все, от чего избавлялись на судах, скидывая нам. Бич выходил посмотреть, как я швартуюсь. Буксир подтаскивал плашкоут к пароходу, я горел от стыда, боясь нарваться на кого-либо из знакомых. Все делал абы как, через пень-колоду. Бич снимал конец, который я положил на кнехт, перекладывал по-своему: «Так красивее!», - он был отличный матрос, потерявший вкус к плаваньям. Глянув на отплывающий СРТМ, бич проговорил с отвращением, чуть не выблевывая то, что ел: «Побежали кальмара ловить!…» Без моря он не знал, как жить, а как жить, если море осточертело? Я сказал про него Ольге, та ответила: «Пусть зайдет». Бич не зашел. Уже в рейсе мне передали, что он, выйдя в телогрейке погреться на весеннем солнышке, лег на скамейку перед конторой и умер.

Появлялась Нина, бросалась на меня с порога с поцелуями, не скинув даже своего холодного пальто. Валила на кровать, ей хотелось побаловаться. В квартире, которую я вымыл, прибрал, все становилось кверху дном. Раздевалась, бросала колготки с трусами, не глядя, куда летят… Рассыпаны бусы, заколки, деньги, что получила в музыкальной школе. А я еще имел на нее зуб за половую тряпку, что, не посмотрев, замочила в белье. Сидит голая, намазанная, рассеянно отрывает дольки мандарина. Говорит с пережитым страхом: «Я шла, не доходя до «Чайки» вижу: падает солнце! Тогда я вот так - его подняла. Все стало видно, все люди сожженные, насквозь просвечивают…» Нетерпеливая из-за боязни, что ей станет плохо, она летела сюда на такси, бежала по темной лестнице, перепрыгивая через две ступени. Побывав весь день здоровой, исчерпав себя, теперь она в полной апатии. Нина уже засыпает в моих руках. Засыпает она глубоко, она в летаргическом сне. Я отворачиваю одеяло: ее круглая, прелестной формы грудь уперлась соском в подушку; колени поджала под себя, я вижу полновесные полушария, на которых проступают жилки и белый пушок вокруг лепестка. Разворачиваю лепесток: упругая, без изъяна, отливающая розовостью раковина, слегка ребристая под сводом. Еще недавно она кровоточила после того, что случилось с Ниной. Все время она меня просила: «Посмотри, что там?» Везде она оставляла кровь, присаживаясь покурить голой. Я проникаю в нее медленно, это всегда дается с трудом. Ее раковина, выворачиваясь, упруго стягивается вокруг члена. Меня волнует, как проник в нее тот, которого сейчас Нина начнет подставлять вместо меня. Раньше я мог обладать Ниной хоть целые сутки. Ходил за ней, ничего не соображающей, и услаждал себя в разных ракурсах. Не знал, что еще можно от нее добиться, пока сама Нина не подсказала мне. Нина хочет повернуться на другой бок. Налегает на меня, как на штурвал, сейчас она меня сломает. Проникаю еще глубже, что-то в ней задеваю, и она, не одолев, подчиняется, уступив. В ней уже возникла ассоциация! Теперь я действую, как тот… Ох, если б я мог с ним сравниться!… Не мог я не проиграть пари психиатру! Мне помогает вот что: наши отношения с Ниной. Мы на стадии мужа и жены. Этого ей не хватало, и это ее всегда волнует, и это моя ассоциация в ней, засевшая в каком-то уголке. Ведь я не безразличен Нине, и она помогает отдавать себя тому, кто сделал ее неизлечимой сумасшедшей… Ох, как я хочу от него Нину избавить! Вышибить клин клином! Но какой в этом смысл? Что случится, если я этого добьюсь?… Нина уже начинает отдаваться - порциями, как всегда. Она стонет, ослабев, пытается упасть с колен. Я выбираюсь из нее с выхлопом запертого воздуха. Член в ее крупных брызгах, - и врываюсь в подставленные ягодицы, струясь. Своим оргазмом и сменой позиции я вымогаю из нее все. Вскрикнув, она самопроизвольно очищается, затихает в судорогах боли.