Шон Эллис - Свой среди волков Страница 5

А тогда, в шестидесятые, это было и вовсе захолустье, где время будто остановилось. Пока остальная часть страны наслаждалась плодами послевоенного расцвета, люди в деревушке Большой Мессинхэм жили как в средневековье. В округе было несколько ферм, большинство из них без четкой специализации: наряду с разведением коров, овец, свиней и быков они выращивали злаки, овощи и фрукты. Вся земля была поделена на небольшие участки высокими, массивными заборами, а остаток площади занимал обширный лес. Благодаря ему ненастная погода, вызванная суровым дыханием Арктики, не покидала пределов залива. К тому же в лесу обитало множество диких животных, и редкий фермер отказывал себе в удовольствии пострелять фазанов весной или устроить охоту на зверя в зимние месяцы.

Зимы были воистину жестокими. Холодные ветры приносили с Урала на востоке и из Арктики на севере огромное количество снега и льда. Изгороди препятствовали снежным завалам, но временами дороги становились совершенно непроходимыми. Вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась бескрайняя белая равнина, а все пруды в деревне превращались в ледяные катки.

В то время у нас было очень мало сельскохозяйственной техники — не то, что сейчас. Тракторы уже сменили коней-тяжеловозов местной породы, но это произошло совсем недавно. Старые фермерские лошади мирно доживали свой век, жуя травку на лугу позади нашего дома. Не было ни уборочных комбайнов, ни химических удобрений. Всю работу делали вручную. Каждый фермер содержал свой штат работников, живших в таких же нехитрых постройках, как наша. А когда наступало время сбора урожая, их возили группами с одной фермы на другую — полоть, собирать и вязать снопы.

Мой дед работал на ферме Уорда. Уорд был одним из крупнейших землевладельцев в округе. Дом он предоставлял нам по трудовому договору, на все время работы. Внутри не было ни водопровода, ни отопления, ни горячей воды. Железные рамы насквозь проржавели и плохо держали тепло. Уборная находилась во дворе. Я помню «банные вечера», когда перед очагом в гостиной ставили медный чан, наполняемый теплой водой из большой кастрюли, висевшей над углями. Мы принимали ванну по очереди. Я, как самый младший, — последним.

В нашей деревне встречались люди, которые за всю свою жизнь ни разу не покидали ее пределов. Да и зачем? Все самое необходимое производилось на месте — деревня была вполне автономным поселением. Так, здесь имелся свой мясник, у которого мои дедушка и бабушка меняли овощи с нашего огорода на мясо; пекарня, где в любое время дня продавался вкуснейший свежий хлеб. Еще были маслобойня, продуктовый магазин, парикмахерская, школа, пожарная команда, пять пабов и даже кузница, где можно было подковать лошадь или починить сельскохозяйственную технику. Это была такая фермерская коммуна — трудовое сообщество, где каждый знал все обо всех.

Чужаки были редкостью в наших краях — разве что бродячие циркачи. Даже цыгане, приходившие на сбор урожая, были те же самые, из года в год. Может, поэтому совершенно отсутствовала преступность. Мы постоянно оставляли двери незапертыми. Любой, проходя мимо, мог запросто войти без стука и вскипятить себе чаю. Самая настоящая коммуна. В худшем случае кто-то мог недосчитаться цыпленка и сообщить об этом Филу — местному полисмену. Он всегда точно знал, где искать преступника. Фил совершал добрососедский визит, и на следующий же день целых два цыпленка таинственным образом появлялись в курятнике у пострадавшей стороны.

Моя мама Ширли родила меня в двадцать четыре года. Она понимала, что ей придется растить меня в одиночку, без всякой помощи. В то время и в подобного рода обществе этот поступок выглядел крайне вызывающим. Но ее родители оказались людьми, несомненно, добрыми и понимающими. К сожалению, мое происхождение остается для меня тайной — по-видимому, моя мать была влюблена в кого-то недостижимого по той или иной причине. Я даже не уверен, что отец знал о моем появлении на свет. Все, что я могу сказать, — это что после него она не смотрела на других мужчин. Но мне до сих пор неизвестно, кто он. Даже сейчас, сорок пять лет спустя, мама не желает говорить об этом.

Мне кажется, что, скорее всего, он был цыганом. Но не каким-нибудь там грязным бродягой или жестянщиком — это в теперешнем мире за ними прочно укрепился такой образ. Цыгане, которых мы знали, были совсем другими людьми — искренними и чистоплотными, преданными своей семье и вполне порядочными. Они странствовали по всей стране в пестро раскрашенных повозках, запряженных лошадьми, и нанимались на всякую работу. Они собирали хмель и фрукты в Кенте, овощи и ягоды в Норфолке. Иногда им случалось ненадолго задержаться на равнинах, но место их обычной стоянки находилось за деревней, у старой цыганской дороги, называемой Бродяжий тракт.

Каждое лето я наведывался туда поиграть с ними. Прихватив с собой псов, я уходил из дому, пока фермерские работники убирали зерно в поле и охотились на кроликов. На стоянке нас встречало множество цыганских собак, больших ищеек. Особенно я запомнил одну, по имени Скрафф. Это была какая-то помесь с волкодавом — воистину огромный пес. Он мог весь день напролет гоняться за кроликами — пока не упадет от усталости.

Немного выше по дороге располагалась стоянка особенного табора. В нем правила старая цыганка, которая, поговаривали, умела лечить всякие болезни. Она была очень старой и очень мудрой. С длинными седыми волосами, в больших золотых серьгах, она выглядела точно колдунья с картинки из какой-нибудь современной книжки сказок. К ней приходили за помощью люди с разными недугами. Не знаю, исцеляла ли она их на самом деле, но никто не осмелился бы уличить ее в обмане. Люди боялись, что на того, кто скажет о ней плохо, она наложит страшное проклятие.

У цыган я чувствовал себя как дома. Мне казалось, матери нравится, что я хожу к ним, хотя она никогда и словом об этом не обмолвилась. Может быть, она втайне желала, чтобы я познакомился там с моим отцом или его родственниками. Дело в том, что среди наших ребятишек водить дружбу с цыганами считалось довольно зазорным. В деревне их не особенно привечали и ясно давали понять это в пабах и в магазинах. Так что я с детства хорошо понимал, каково это — чувствовать себя изгоем.

Я рос одиноким ребенком. Пока мне не исполнилось одиннадцать, я посещал занятия в местной школе, но друзей своих не помню совершенно. Хотя, видимо, они все же были. У меня сохранились воспоминания о том, как я бросаю в дерево на приходском дворе за церковью палки, чтобы раздобыть каштанов для игры в конкерс, и как меня потом отчитывает викарий. Вряд ли я мог затеять такое в одиночку. Но я рос без отца, и возможно, поэтому другие дети относились ко мне с некоторым пренебрежением. А может, я просто не испытывал особой потребности в друзьях-сверстниках — ведь у меня была Виски и фермерские псы. Уж они-то никогда бы не стали дразнить и обижать меня или отпускать мне тумаки и подзатыльники.