Хомяк и другие - Максим Андреевич Далин Страница 5

А я сразу увидел, что Марк — великолепный парень. Вообще-то, они все такие. Просто некоторые с детства хорошенькие, а этот — мыкался, голодал, болел и страшно на всех злился.

Если ты живешь на помойке — сниматься для глянцевых открыток тебя не пригласят.

Но глаза у него были чудесные, умные и отважные; по глазам легко догадаться, что сердце тоже отважное. И он на меня немедленно оскалился: «Я тебя укушу!»

Я к нему наклонился и сказал: «Давай знакомиться. Пойдешь ко мне жить?»

Удивился Марк ужасно, даже рычать перестал. Я дал ему руку понюхать. Он тут же хамкнул, щелкнул зубами в сантиметре от пальцев: «Много вас тут таких. Я гордый». Тогда я присел на корточки. Сейчас, думаю, попытается за нос укусить, не иначе — тогда домой не возьму. А он потянулся и лизнул. Привалился к моему колену, боком, погреться: «Ладно. Верю».

Марк был очень холодный, ему хотелось поджать все лапы сразу — стоял январь, а у него на животе сквозь редкую шерстку просвечивала розовая кожа. Я закутал Марка в куртку и взял в охапку — он совершенно не возражал.

Домой мы поехали на автобусе. С тех пор Марк очень любит автобусы. Увидит — и сразу смотрит на меня снизу вверх вопросительно: «Поедем кататься, да? Этот тоже домой идет?» И сидит на задней площадке, на каждой остановке выглядывает в двери: ждет, когда приедем.

Одному плохо, особенно когда ты маленький. Если кто-то хочет быть с тобой вместе — он настоящий друг. Марк решил дружить со мной — но кое-кого из людей так и не простил.

Мне говорили: «Он нервный, злой… будет на всех кидаться. Укусит кого-нибудь — что станешь делать?» Люди часто несправедливы.

Марк знает, что кусаться — очень плохо. Когда кусаешься — делаешь больно. По старой памяти ему иногда очень хочется брать зубами, он щиплется за палец, осторожно, или захватывает в пасть ладонь и жует. Тогда стоит сказать: «Неужели ты кусаешься, Марк? Не может быть!» — и ему делается стыдно, он ахает, позевывает, жмурится и отворачивается: «Это не я. Я случайно».

На улице он отчаянно не любит пьяных людей и сварливых теток, которые громко ругаются. Дыбит шерсть на хребте, рычит, показывает зубы — хочет облаять. Я говорю: «Марк, не обращай внимания, они уйдут, брось. Ты же хороший пес», — а он фыркает: «Терпеть не могу таких!» Может быть, похожие люди кричали на него, когда он был мал и одинок? Или обижали?

Марк проходит мимо пьяного, встопорщившись и презрительно усмехаясь. Ему хочется быть интеллигентным и гордым.

Сюсюканье ему ненавистно. Подачки отвратительны. Если чужой протянет колбасу или конфету — Марк рычит очень страшно: «Ну да! Когда я мерз и голодал, вы вот так же сюсюкали и тянули свои дурацкие конфетки! Спасибо, я сыт!» Только у близких друзей он из чистой вежливости берет угощение, относит в сторонку и оставляет. Мимо куска, валяющегося на земле, Марк проходит, не повернув носа и гордясь собой: «Я больше не помоечник!»

Но так красиво не всегда получается.

Белый боксер из дома напротив морщится и лает: «Ты, дворняга, боишься, небось?!» — и Марк не может стерпеть, чтобы не ответить: «От такого и слышу, морда в складку! Кто тебя боится?! Да я тебя порву!» Этот боксер в прошлый раз прокусил Марку ухо, а Марк укусил его за шею — и так они и не решили, кто во дворе самый страшный. «Марк, — говорю я, — как тебе не стыдно? Ведешь себя, как хулиган», — Марк смущается, отворачивается, чихает: «Пусть первый не лезет…»

Марк любит играть, но если кто-то хочет драться — никогда не уступает и не показывает пузо. Со своим лучшим другом Зигфридом, черной немецкой овчаркой, они отрабатывают приемы боя: Марк научил Зигфрида делать подножки и толкать плечом, а Зигфрид научил Марка хватать за загривок и валить на землю. Игра у них — как занятия в спортивном кружке: один показывает, другой повторяет, по очереди. Марк возвращается с прогулки развеселый, виляя хвостом: «Ну теперь-то мы покажем этому боксеру!» Надеюсь, что мы с этим боксером больше не встретимся — теперь мы ходим гулять за дом.

Марк хорошо ладит с собаками, но кошки его просто очаровывают.

Киса совершенно не восхитилась, когда Марк поселился рядом с ней. Она собак не любит — громадные звери, вон, какие зубы! Вдруг все-таки укусит, кто его знает! Поэтому с самого начала решила показать, кто хозяин в доме: когда щенок бесцеремонно и радостно полез нюхаться, уколола его когтями в нос и высказала много нелестного. И потом, сидя на шкафу, шипела сверху: «Ты — пес и больше ничего! На диван тебе нельзя! На шкаф ты лазать не умеешь! И только попробуй сунуться в мою миску!»

Марк нос облизал, вздохнул, но относиться к кошке хуже не стал.

Когда Киса спит, он на цыпочках подкрадывается, чтобы ее понюхать. Из ее миски не ест. Всей душой сочувствует, когда на Кису находит романтическое мартовское настроение.

В такие моменты Киса благодушна и разговорчива. В таком расположении духа она выводит длинные рулады низким джазовым голосом — и Марк, кажется, слышит в них жалобы на жизнь, одиночество и отсутствие достойных приключений. Из сострадания к Кисе он вылизывает ее с головы до ног — она спохватывается: «Фу, гадкий лизун!» — и уходит чиститься на шкаф.

Марк необыкновенно сентиментален и сострадателен.

От своих дальних родичей — немецких овчарок он унаследовал вечную тревогу и беспокойство. Ночью встает поглядеть, все ли с хозяином в порядке. Будит: тык мокрым носом в глаз: «Спишь, что ли? Ну, тогда и я пошел спать». Если у кого-то рядом голова болит или еще с чем-то нехорошо — жалеет и сочувствует.

Моя приятельница, у которой подрос малыш, подарила Марку несколько резиновых зверушек для игры. Вообще-то он резиновые игрушки не любит, разве только приносить, когда кинут — он любит пластиковые бутылки из-под лимонада, пробки с них откручивать — но одной игрушкой очень заинтересовался.

Желтый резиновый медведик с синим бантиком. Нажимаешь на него — пищит тоненько и жалобно, как живой котенок: «Пи-ии!» — долго так. Марк это услыхал, отобрал у меня медведика, унес к себе на место, очень осторожно, не сжимая, и принялся вылизывать. А медведик больше не пищит и вообще не живой.

Теперь Марк знает, что этот медведь — не настоящий, игрушка. Но все равно, если кто-нибудь нажмет ему