Сергей Кучеренко - Корень жизни: Таежные были Страница 56

За полчаса до захода солнца начал высматривать место для ночлега, но не нашел ничего, кроме полуповаленной ели. Она была сухая, а это означало, что костер будет «стрелять». Тут уж не до сна…

Четвертый день тропления тигра был особенно тяжел, но малоинтересен. Зверь увел меня в верховья Васильковки, затем на водораздел между этой рекой и Маргаритовкой. Шагомер отстукал 28 тысяч шагов, когда в сгустившихся сумерках мне удалось найти и свалить огнем сухой кедр. И еще одну ночь пришлось подумать о прожитом, молча поразговаривать со звездами и черным небом. У жарко и ровно горевшего кедра на этот раз удалось вздремнуть…

Термометр показывал 28 градусов мороза. Дул ветер с моря, забрызгивая искрами мой таборочек. Сильно напоминала о себе усталость. До зимовья, откуда я начал тропить зверя, было около пяти километров. Хотелось бросить все и уйти отдохнуть, отоспаться…

В полночь потеплело, небо заволокло тучами, а к утру повалил снег. С мыслью во что бы то ни стало замкнуть маршрут тигра, наскоро поев, я быстро пошел по следу. Сначала он вел меня прямо к зимовью, но, не доходя до него километра два, круто свернул вверх по ключу Пышному. Черт бы побрал Пантелеймона! Но надо идти.

В паре километров от этого поворота тигр задавил двух подсвинков, спавших в общем гайне. Одного он умертвил тут же, на лежке, а другой успел отбежать… Совсем недалеко. Обоих Пантелеймон стащил в ключ. Колонкам и воронам достались головы, кости ног и желудки с кишками.

Логово тигр на этот раз устроил под навесом скалы, на ворохе сухих листьев. И жил здесь почти неделю. Походив вокруг, разгребая снег, я нашел две большие тигриные «уборные», в одной из которых кроме кабаньей шерсти была и изюбриная. Стало быть, от того недоеденного изюбра до этих кабанов (расстояние более чем в двадцать километров) зверь прошел махом.

В полдень снег повалил сильнее, и за его сплошной пеленой ничего не было видно уже в пятнадцати метрах. Опасаясь, что снегопад перейдет в буран, а это в Приморье случается довольно часто, я решил идти прямо в зимовье. К счастью, от задавленных подсвинков тигр пошел на север. Прикинув его путь по карте, можно было предсказать возвращение Пантелеймона через пять километров на «исходные позиции», откуда я начал поход по его следам. Так оно и вышло.

Только эти километры трудно достались мне. Поскользнувшись на каменистом склоне, я больно ушиб ногу и растянул связки. К зимовью вышел в непроглядной тьме, под порывистое завывание метельного ветра, шум тайги и тупую неуемную боль уставшего сердца, едва волоча онемевшие ноги по снегу, которого навалило уже до колен.

Потом я еще несколько раз видел следы Пантелеймона и каждый раз проходил по ним один-два километра. В начале февраля на отпечатках лап тигра почему-то появились пятна крови, а в его поведении заметилось что-то новое. Случалось, он покидал свой участок на три-четыре дня, потом исчез на две недели. И только в самом конце марта Андрей Ефремович раскрыл «тайну» Пантелеймона: рядом с его следами в самой глухомани верховий Васильковки замечены были более мелкие и продолговатые отпечатки лап тигрицы…

Летом мне пришлось покинуть Васильковку и переехать в другой район. Но часто я мысленно возвращаюсь в эти глухие края и всегда думаю: «Как дела твои, Пантелеймон?»

ПОЛМЕСЯЦА В ТАЙГЕ

Предо мною на стене висит карта растительности Сихотэ-Алиня, мудрено раскрашенная акварелью. Различными оттенками красного цвета обозначены леса с кедром корейским: насыщенная краснота соответствует кедровникам, светло-красные тона — кедрово-широколиственным лесам, красно-сиреневые — кедрово-еловым.

Красного цвета больше всего на Сихотэ-Алине южнее Хабаровска. Пятнами раздавленной клюквы кедрово-широколиственные леса показаны на Мухене, Анюе, Гуре. К северу от этих мест и к востоку все залито желтизною лиственничников и синью пихтово-еловой тайги.

Я очень ценю кедр, и за этой игрой красок вижу неповторимую по сложности и оригинальности строения знаменитую уссурийскую тайгу, полную всевозможных птиц, зверей и зверюшек. Тайга же эта простирается по Сихотэ-Алиню, в котором моя любовь, моя работа, мои воспоминания, переживания и размышления.

С Сихотэ-Алинем я познакомился давно. Мне посчастливилось излазить и облетать его почти весь, и не только потому, что так сложились моя жизнь и работа, но еще и оттого, что он мною любим. Я люблю его древние горы в густых лавинах лесов, его бурные норовистые реки с чистой холодной водой, его чудесный, еще во многом не изученный животный мир.

Он зовет меня зимой и летом, весной и осенью, и каждый раз он тот и не совсем тот. Красоты меняются, условия работы разнятся, даже небо над ним одинаковым не бывает. А в главной сути он постоянен: величествен, суров, щедр. Неповторимый, он стал не только моей любовью, но еще болью и печалью. Прежде мои поездки на Сихотэ-Алинь были многомесячными, теперь же по ряду обстоятельств укоротились, но зато со временем накапливается все больше и больше воспоминаний.

Вот и теперь, глядя на карту растительности Сихотэ-Алиня, я с удовольствием отмечаю, что красный цвет безраздельно господствует в его сердцевине — на Бикине и Большой Уссурке, где я бывал, пожалуй, чаще и дольше, чем в других местах, а впечатлений там набрался на всю жизнь.

Я вспоминаю эти реки, пройденные пешком и на лодке, осмотренные с самолета и вертолета, с бреющего полета и из поднебесья. Все увиденное всплывает в памяти. Иногда оно так ясно и четко, как будто вчера лишь было, а иной раз смутно и расплывчато, как из небытия возникшее. А я хочу воскресить если не все, то как можно больше, и достаю из стола полевые дневники, выцветшие от дождей, солнца и времени.

Вот записи одной из поездок по Большой Уссурке в 1970 году, память дополняет строчки, и я как будто снова путешествую и на каждом шагу ощущаю волнующее очарование Сихотэ-Алиня, густые леса которого до краев переполнены жизнью, историей, загадками.

7 сентября. Большая Уссурка — крупный приток Уссури, сетью своих истоков связавший Сихотэ-Алинь с волшебным царством уссурийской тайги. Каких-нибудь сто лет назад здесь была совершеннейшая глухомань. В дебрях Большой Уссурки едва не погиб со своим отрядом Владимир Клавдиевич Арсеньев. И мне, коренному дальневосточнику, не стыдно признаться, что к этой благословенной земле я тянусь всем своим существом.

Начинаясь говорливым ключом в самых глухих дебрях с мрачными крутыми горами, каменистыми россыпями и обомшелыми елями, под самыми облаками, на широте Спасска-Дальнего и Дальнегорска, река торопливо спешит на север, прыгая по камням, собирая воду с каждого распадка на своем пути. Первые десять километров она задумчиво и глухо воркует, плещется. Как бы пугаясь угрюмых скал и мертвых деревьев, вдоль и поперек заваливших русло, Большая Уссурка вдруг неожиданно прячется под обомшелые глыбы камней, а потом, через несколько сот метров, будто истомившись в жутком подземелье, снова вырывается к свету, и снова воркует, булькает, шумит в камнях, и снова ее тесным эскортом сопровождают все такие же неулыбчивые скалы и молчаливые деревья — живые и отжившие свое.