История одного филина - Иштван Фекете Страница 6

Дядюшка Лазар меж тем закусывал домашним салом, после долгого раздумья он бросил кусок сала и птенцам.

— Ешьте!

Филины даже и не взглянули на угощение, и дядюшка Лазар почувствовал себя обиженным.

— Ну, вам не угодишь…

Все трое филинов смотрели на поросший кустарником край, где охотился сарыч, неподвижно паря в воздухе.

Острый глаз их углядел сарыча, но что думали они, глядя на него, об этом можно только догадываться. Сарыч — враг… но сарыч парил на свободе. Племя сарычей — враги, но они могут стать и добычей, только не теперь, когда филинов держат в неволе. Правда, сейчас птенцы и не чувствовали голода, хотя вчера они были голодны. Поезд смешал все привычные эмоции, и сейчас в желудках они не ощущали голода, но филинам невдомек, что голод накинулся на само их тело. Впрочем, такой голод легче переносить.

Они лишь сидят неподвижно, и ощущение неволи смешивается в их сознании с чувством голода.

И вот уже поезд бежит среди гор, вдоль глубокой долины, а по склонам гор кое-где видны пещеры. И, возможно, от этого птенцам вспоминается родной кров, а может, и сами родители, во всяком случае, какая-то другая жизнь, которая была, была… но которой теперь уже нет.

Затем горы постепенно отступают, и на равнинном просторе видно далеко вдаль — точно, как из их родной пещеры; хотя этому щемящему чувству птенцы не знают названия. Просто оно существует, и все тут. Теперь даже самец перестал чистить перья. Птенцы не переглядываются, они и так ощущают друг друга и ту безучастность к себе и другим, что их захватила. Общая беда — это и беда каждого в отдельности, которую невозможно ни с кем разделить.

Смеркается, и филинам это приятно. Правда, на шумных станциях полыхает свет, но затем поезд снова ныряет в сумрак, и это их мир, вернее, он был бы их, находись они на свободе, но даже и так все равно — это их время суток… Перед человеком горит фонарь, и все же он слепо вглядывается в темноту. Глаза его смотрят, но не видят; они видят только бумагу на столе под рукой, какие-то цифры на ней и мысли, что цепляются за эти цифры.

Время от времени человек бросает взгляд на дверь и по далеким огонькам безошибочно определяет местность, где сейчас проносится поезд.

Маленьким филинам этого знать не дано. Их чувства неотделимы от темноты, в глазах их порой отражаются отблески далеких огней, быстро тонущих во мраке, а выше — над ними — неизменное звездное небо.

Грохот и шумы стали привычными, и филины даже не вздрагивают, когда человек набрасывает на проволочную дверцу мешок.

— Спите, — добродушно советует проводник, и ему даже в голову не приходит, что филинам для сна нужен день, а не ночь. И еще им нужна тишина и пещера, дупло или полумрак заброшенной колокольни, где хозяином бродит лишь ветер, где затаились в углах один-два паука, да летучие мыши бесшумно порхают на перепончатых крыльях.

Но все же забыться в дреме было бы неплохо, и — кто знает — быть может, в темноте, под наброшенным мешком, птенцы действительно спят. Наверное, они больше не думают ни о родителях, ни о пещере, тишины которой их лишил человек, а теперь, помимо их вопи, сквозь шум и грохот железа, увозит куда-то в неведомое.

Помимо их воли? А хотят ли они вообще чего-либо? Этого знать нельзя. Но если и вспыхнет у них какое-либо желание, оно тотчас разобьется вдребезги грохочущим стуком колес, превратится в сон, и если путешествие в поезде для филинов вовсе не сон, то они все же дремлют, слегка успокоенные, что человек не собирается их убивать.

Дремлет и человек. На остановках он подходит к двери вагона, чтобы показать: он тут, на своем посту, — а затем снова садится, зевает, поклевывает носом, дремлет… А поезд тем временем медленно выбирается из-под полога ночи.

В серой дымке исчезают звезды, ночь стягивает с земли свое черное покрывало, дремотный полумрак отступает к горизонту, где постепенно светлеет, и вот уже различимы клинья посевов и вершины деревьев.

Человек сдергивает с ящика мешковину.

— Утро, пора просыпаться, малыши.

Сна у филинов как не бывало, похоже, они так ни на миг и не сомкнули глаз, и в позе их тоже нет ни тени усталости. Птенцы неподвижно застыли на ножках: одетые в плотные шубки из перьев, чувствуют себя защищенными от утренней сырости.

Равнина все больше расширяется, заря становится все светлее, и вот уже отчетливо видно стадо, сбившееся на водопой у дальнего колодца с журавлем.

Проводник опять закусывает салом, после чего защелкивает складной ножик и прикладывается к бутылке.

— Я бы и вам дал поесть, — бормочет старик, закуривая, — вот, истинный бог, дал бы, но ведь вы все равно не притронетесь, потому как не ваш это харч, так что я вас и не неволю. Приедем на место, там уже и подкормитесь, хотя до тех пор изрядно еще придется потерпеть…

И правда, филинам приходится терпеть еще один день и одну ночь.

А потом снова приходит рассвет.

Место проводника в багажном вагоне занимает другой человек, этот отодвигает ящик с птенцами подальше от двери, говоря, что филины любят темноту, и тут он прав. Но в темноте просыпается голод, а вместе с голодом возрастает и чувство тревоги. Самец сердито топчется по тесной клетке, а самочки уныло приткнулись в угол.

Но вот поезд останавливается и больше не трогается. Ящик с филинами выгружают на платформу, откуда ему уже не стронуться: под ним не колеса, а твердая земля, вернее, камень, а вокруг — люди.

— Орлы, — замечает кто-то.

— Тьфу, ну и мерзкие твари! — взрывается другой человек и кнутовищем тычет прямо в филинов.

— В глаз его, в глаз, дядя Йошка! И носит же земля такую нечисть!

Но вот к кучке любопытных подходит высокий человек, по распоряжению которого в старом саду строили камышовую хижину.

— Вы чем здесь занимаетесь?

— Да вот, этих страшилищ разглядываем…

— Больше вам нечего делать?

— Так все одно ведь ждать…

Однако кучка зевак редеет.

Высокий человек машет рукой в направлении повозки, на которой он приехал.

— Ты можешь там оставить лошадей, Ферко?

— А чего же, лошади смирные, постоят…

— Я зайду в багажное отделение, оформлю приемку. А вы тем временем осторожно перенесите ящик на телегу и отправляйтесь. Помози, сядьте возле ящика и ждите нас на заднем дворе. И чтоб никого и близко не подпускать