Александр Барков - Мои друзья Страница 7

Все лето Игнат Гаврилыч не встречал сохатого. Правда, люди сказывали, что хромой лось не раз забредал на село. Кривая бабка Скворчиха встретила его в сумерки у себя на огороде, в капусте, и чуть не умерла со страху. Пастух Илья Бубнов видел его на водопое: низко опустив голову, отфыркиваясь, Сердешный жадно пил студеную ключевую воду. Грибники всспугнули его с ночлега в редком осиннике. Могучий великан уходил ни спеша. Он шел напролом, и долго еще над кустами мелькали его тяжелые рога. Видно, лось бродил где-то поблизости, но к сторожке Тучкова не наведывался ни разу.

Неприметно, будто стайка желтых бабочек, пронеслись солнечные сентябрьские деньки — закатилось бабье лето. А когда отцвела, отзвенела осенняя ярмарка, умолк, обезлистел лес, дремотную тишину нарушил далекий трубный рев сохатых. Игнат Гаврилыч вспомнил, что в старых календарях октябрь издавна величали лосиным месяцем — заревом.

Трубные звуки заполнили молчаливый сырой бор и тревожили старика по ночам. Видно, лесные великаны печалились о том, что задули студеные ветры, что похолодела вода в озерах и старицах, что пожухли сочные травы… А однажды стрелочник вышел с фонарем за порог и услышал невдалеке легкий хруст и пофыркиванье лосей.

Игнат Гаерилыч вернулся в дом, отрезал краюху хлеба и пошел встречать двенадцатичасовой поезд.

Сердешный по походке признал хозяина, отделился от стада и медленно поплелся за стрелочником.

С тех пор лось не раз наведывался к Игнату Гаврилычу, и они вместе встречали ночные поезда.

У поездов были разные голоса: густой и долгий — у пассажирского, пронзительный и резкий — у товарного. Сердешный тоже вторил им по-своему: глухо, таинственно.

Мир, как говорится, слухами полнится, и вскоре все в округе — и стар и млад — узнали, что на крохотной, затерянной в глухих борах станции Оричи объявился новый стрелочник — лесной великан лось.

ТИХОЕ УТРО

Голубой белесый туман ползет от реки. Окутывает кусты ивняка, лоскутами повисает на ветках. Но вот на востоке алеет заря, небо становится светлее, выше. Солнце выкатывается из-за дальнего леса. У дороги оторвались от земли и как бы парят в воздухе тополя. А в глубине сада начинают позванивать колокольчики. Неприметно эти робкие звуки избирают силу, звенят все разливистее. И, словно испугавшись птичьего перезвона, туман начинает редеть, таять, исчезает прямо у меня на глазах.

Цветы и травы, очнувшись от дремы, выпрямляются и блестят каплями холодной росы.

В то утро я долго бродил по саду. Вдруг у крыльца дома послышались ребячьи голоса.

— Миш, пошли! Поклевку прозеваем…

— Подожди ты, успеем еще…

— Успеем, успеем… А Коська опять наше место на мостках займет, как в тот раз…

— Ну и пусть займет… А у меня, может, секрет.

«Секрет»?! Что за секрет у наших ребят? И, невольно поддавшись мальчишескому любопытству, я шагнул вперед и схоронился в малине.

В нескольких шагах от меня, у куста боярышника, стояли хозяйский сын Миша и его закадычный друг Пашка.

Миша опустился не корточки, тихонько раздвинул ветки:

— Во-оо-он… Видишь?

— Ага, — кивнул Паша. — Гнездо!

— Мой секрет…

— Тоже мне «секрет», — усмехнулся Паша. — Да я таких «секретов» десяток знаю…

И тут из куста вспорхнула стройная птица с апельсиновой грудкой. Ястребком стала виться вокруг ребят.

— А вот и не знаешь! — возразил Миша, — Здесь не простая птица живет.

— Скажешь тоже! — недоверчиво хмыкнул Паша. — Птица как птица.

— Ну-ка угадай, какая птица первой встречает зарю?

— Ишь чего захотел!

— Вот и не знаешь! Зорянка!

Миша потянул друга за рукав. Они отошли в сторону и замерли.

Спустя некоторое время птица успокоилась, и в саду снова зазвенели колокольчики.

— Здорово! — шепнул Миша.

Паша пожал плечами:

— Давай птенцов возьмем. Поглядим!

— Ты что? — возразил Миша. — Зорянка третий год к нам прилетает, верит…

— Так уж и третий?

— Мне ее отец показал. Я теперь всех котов из сада гоняю. А ты гнездо зорить собрался…

— Вовсе и не зорить! Я только погляжу и назад положу.

— Все равно нельзя! — отрезал Миша. — Птицу напугаешь!

Паша опустил глаза, насупил брови и, может, впервые в жизни прислушался к звону чудесных колокольчиков.

ПАМЯТЬ ВОЙНЫ

Догорают последние дни бабьего лета — снова солнце и васильковое небо.

В лесу свежо. На смену зеленому буйству листвы неслышно подкрался тихий, пронзительный свет. Воздух напоен запахами прелой коры, грибов, никнущих, увядающих трав. Осины, березы, клены окрашены холодными утренниками в золотые, бурые, фиолетовые, розовые цвета.

За пригорком, в глухом овраге стонет и плачет гончая, преследуя зайца. Чуть слышно журчит по камешкам торопливый ручей. В редком подлеске тенькают синицы, призывно кричат славки и пеночки, сбившиеся в малые стаи. И сюда, в это ярмарочное царство красок и запахов, собираются из города отец и сын. Загодя они начинают готовиться в путь. Отец достает из кладовой рюкзак. Кладет туда свитер, резиновые сапоги, одеяло. Да и сын не отстает: берет коробку для шишек, мяч, примеряет видавшую виды дедову охотничью куртку. И время от времени между ними идет такой разговор:

— Помнишь, в прошлом году, не успел я оглянуться, как вы с Мишкой Вдовиным решето малины уплели.

— Попробовали, — оправдывается сын.

— Ничего себе попробовали! — смеется отец.

— А помнишь, — басит сын, — как у Свирькиного колодца ты чуть не увяз в болоте. Все хотел подкрасться и заснять лося.

— Да и ты тоже хорош, — покачивает головой отец, — испугался сохатого и бежать.

— Рога-то у него вон какие…

— Так уж и забодает. Только ему и дела до тебя…

Незаметно пролетают дни, и наступает долгожданная суббота.

Мать печет им на дорогу пироги с капустой и мясом, завертывает котлеты, сало, копченую колбасу. Помахав ей на прощание рукой, они отправляются на вокзал. Садятся в пригородную электричку и долго едут до предпоследней станции Самоварово.

Если вы заинтересуетесь, откуда пошло такое название, то старожилы расскажут целую историю. Прежде, лет семьдесят тому назад, здесь был тупик. Поезда летом ходили раз в сутки, а зимой и того реже. И, дожидаясь в пристанционном буфете поезда, пассажиры баловались от скуки чайком из ведерного медного самовара. Самовар этот был знаменит и удивительно весело свистел, шумел и пыхтел, точно паровоз. Да к тому же трактирщик знал особые способы заварки. В чай он клал разные специи и называл его то липовый, то медовый, то малиновый… И потому какой-то разудалый русский мужик окрестил эту тихую станцию — Самоварово. Название оказалось метким, прижилось и с годами не стерлось, не потускнело.

Знаменитый самовар тоже пережил всех. Правда, чай в нем не кипятят, но по-прежнему он стоит на видном месте в пристанционном буфете. И редкий пассажир пройдет мимо и не заглянет, чтобы полюбоваться на местную реликвию.

Вот и сегодня отец с сыном, подъезжая к Самоварову, невольно улыбаются. У этой неприметней станции даже в самом названии есть что-то домашнее, располагающее к мечтам. И, наверное, оттого радостное, приподнятое настроение не покидает путешественников.

Сегодня было так же… Так же приветливо старушки предлагали пассажирам творог, печеные яйца, топленое молоко в больших глиняных крынках. А дежурный по станции, здоровенный, чем-то похожий на Тараса Бульбу детина, узнав путешественников, крутанул запорожский седой ус и полушутя-полусерьезно откозырял.

Не торопясь, передохнув с дороги, они спустились с платформы, прошли маленькую, в два десятка домишек, деревню Гадалкино и свернули налево, к мелководной и илистой реке Утице. Миновали шаткий — в два бревна — мосток и, войдя в густой подлесок, остановились. Их поразила бабочка. Она сидела на тонкой лозинке и походила издали на черный махровый георгин. Крылья бабочки были словно из бархата, и капелька росы, ненароком упавшая на них, светилась голубизной.

Несколько мгновений отец и сын стояли молча, затаив дыхание. Первым не выдержал сын. Он снял головы кепку, пригнулся к земле и неслышно стал подкрадываться. Но когда до бабочки оставался всего лишь шажок, мальчик споткнулся о корень и полетел в яму, заросшую лопухами и жгучей крапивой.

Отец бросился на выручку, поднял сына, хотел пошутить… но вдруг остановился. На дне ямы под ногой лежал… ржавый патрон. Невольно огляделся по сторонам. Да, это был окоп. Он давно обветшал, потерял форму, зарос травой, но бывалый солдат узнал его. В сорок втором, летом, он проходил здесь со своим взводом. А вон их привал — две березы и старый дуб у дороги. На белых стволах черные корявые обручи — отметины войны. Да и столетний дуб без макушки; шальным снарядом срезало. Отец нагнулся. В ложбинке, прикрытая палым листом, словно вросла в землю солдатская каска. Поднял ее, стряхнул землю. В каске было гнездо. Видно, крохотная птаха затеяла в ней по весне новую жизнь. Незаметно отец положил каску на прежнее место, опустил голову и задумался.