Борис Дедюхин - Тяжелый круг Страница 70

Сашу Милашевского отец учил ездить сначала с секундомером в руках: велел выдерживать скорость первой пятисотки в тридцать три секунды, второй — тридцать две, третьей — в полминуты ровно. Саша зажимал в руке вместе с поводом хронометр и взглядывал на него, как только доходил до рубежного полосатого столба. Постепенно он научился без секундомера определять скорость скачки с точностью до одной секунды.

Но если бы все к этому одному сводилось! Скорость-то ты, допустим, определил совершенно точно, но та ли это скорость, которая нужна твоей лошади именно в этой скачке и именно в этой компании?

— Когда приходится ехать в пылезащитных очках, — рассказывал Саня Касьянов, — я совершенно теряю понятие о том, верную ли я скорость выдерживаю. Никак не могу решить: то ли пора уж броситься вперед, то ли еще подождать? Очки мешают видеть, что делается сбоку, ведь повернуть голову, — по крайней мере, одну секунду потерять.

Олег славился редкостным умением правильно сложить скачку, знал, в какой именно момент послать лошадь, чтобы у нее хватило сил идти на пределе до финиша, но знал он еще и то, что для выигрыша такого приза, как Дерби, мало иметь фаворитную лошадь и быть хорошим жокеем, надо знать, по возможности, все о своих соперниках, ибо к этой самой главной скачке года каких только неожиданностей и сюрпризов не готовится!

Этот классический приз был основан в Англии в 1779 году покровителем знаменитого Эпсомского ипподрома лордом Дерби, его именем он теперь и называется во всем мире. Правда, очень хотел дать этому призу свое имя еще и сэр Чарльз Бенбурри, непререкаемый авторитет в скаковом деле трех времен. Чтобы никому не обидно было, метнули монетку, и повезло лорду.

В нашей стране главный розыгрыш верховых трехлеток и четырехлетних рысистых лошадей назывался когда-то Всероссийским Дерби, с 1924 года по наши дни — Большим Всесоюзным Призом, а конники между собой именовали и именуют его одним-единственным волнующим и коротким, как выдох, словом — Дерби.

Онькин, когда был жокеем, выигрывал «приз призов» семь раз, больше даже чем премьер-жокей того времени Николай Насибов, но знаменательно не само число побед, а то, что выигрывал он не всегда на самых сильных лошадях. Один из его финишей стал прямо-таки притчей во языцех.

Было это в Москве. Несколько дней шел обложной дождь, и дорожка раскисла так, что лошади всем копытом проваливались в грязь. Все карты спутались: кто теперь фаворит, кого бояться, как побеждать, какую тактику избрать — никто ответить не мог. Почти все тренеры и жокеи склонялись к тому, что на столь тяжелом кругу надо облегчить, насколько возможно, вес лошади, многие даже и подковы с ног сняли, а Онькин иначе поступил: пришил к копытам своего скакуна тяжеленные железные скобы с шипами сзади. Провернул операцию в глубокой тайне, в два часа ночи кузнец ковал его дербиста, но не для того скрытничал, чтобы никто секретом не воспользовался, а от насмешек оберегался.

И еще приметил Иван Иванович в тот день, что круг разбит больше у бровки, где все обычно норовят держаться, сокращая путь, а поле, дорожка у внешней ленточки то есть, — без единой ископыти. Этим наблюдением уж сознательно не делился.

На приз имени М. И. Калинина скакал, как и все, не рассекретил намерений, потому что была его двухлетка вовсе без шансов. А дали старт Дерби, он всем на диво занял самую невыгодную в обычных условиях позицию и пошел себе в скромном одиночестве. У всех лошади скользят и вязнут, а его скакун печатает шаг!

Давно это было, больше десяти лет назад, но и сейчас конники говорят об этом с восторгом и завистью. Прослыл Онькин большим хитрецом, каждый раз ждут от него чего-нибудь необычного.

И неспроста все крутился Олег Николаев возле конюшни Онькина: выведывал, присматривался, на откровенность Ивана Ивановича подбивал.

Утром рано, поздоровавшись, спросил простецки:

— Ну, и кто же Дерби выиграет?

— Двадцать третьего после обеда приходи — скажу точно.

— Понятно… Гарольд, по-моему, в больших шансах, как вы полагаете?

— В шансах Гарольд, в больших шансах.

— Может выиграть?

— Как из рукава.

— А что об Одолене можете сказать?

— Ничего плохого, как о хорошем человеке.

— А кто еще помешать может Гарольду, знаете?

— Знаю совершенно точно.

— Ну и? — затаил дыхание Олег.

— Шестнадцать лошадей ему помешать смогут, если он семнадцатым будет.

— Конечно, будет, — скис Олег. — Вроде бы все здоровы, никого не снимают.

После проездки, когда кормили лошадей, Николаев с другого бока подступился:

— А как вы, Иван Иванович, первый раз в жизни к Дерби готовились?

— Первое Дерби? Это расскажу с милым моим удовольствием, сейчас расскажу, вот погоди, корм задам. — Онькин любил и умел рассказывать. Вообще, он хорошо ладил с молодыми жокеями и конмальчиками, никогда на них не кричал, если наказывал, то только за дело, а главное, была в его характере не просто мягкость, но некая ребячливость, склонность к играм, и это было сильным магнитом для нетронутых детских сердец. — Значит, как я в первый раз к Дерби готовился? Сейчас вспомню. Месяц назад мне пятьдесят второй год пошел, а в одна тысяча сорок первом, стало быть… Ну, зеленый, стало быть, глупый-несмышленый.

Я тогда с рысаками работал, притом с колхозными рысаками. Достался мне по совершенной случайности удивительный резвач, орловец по кличке Балет. В большом порядке он был, даже весь яблоками покрылся, а на круг выедешь и только чуть хлыст положишь — идет как из рукава.

И вот приезжаю я из колхоза в райцентр, в село Богдашкино такое, на тренировках темню Балета в рассуждении: сначала здесь всех брошу, потом в область, в Ульяновск поеду, а там и до Большого Всесоюзного рукой подать — далеко в мечтах убредал, зеленый и глупый был. Но в Богдашкине выиграть районное Дерби я должен был.

Завтра Дерби, а нынче с вечера я себе постелил попону перед денником Балета, под голову ворох сена навалил, боялся, как бы кто не сглазил рысака: поначитался книжек про всякие ужасы, а особенно меня Изумруд писателя Куприна потрясал. Долго заснуть не мог, все думал, как Дерби вырву, забылся уж после того, как окошки в денниках синеть стали.

Проснулся от неимоверного грохота и криков. Узнаю: война началась, это ведь в воскресенье двадцать второго июня было. Из-за войны наше Дерби отменяется. Мы поначалу восстали всем скопом — чего там отменять, подумаешь — фашист в наш советский огород сунулся! Особенно я шибко пуп надрывал. Но без толку, конечно.

Поехали мы по домам, сами про себя думаем: сейчас поскорее пойдем гада поколотим и вернемся Дерби разыгрывать.