Борис Казанов - Роман о себе Страница 8

Боже мой, отчего эта старуха стала мне, как кость, поперек горла? Или я не мог предвидеть, что она, уже боясь оставаться в своем большом доме в Быхове и с ужасом ожидая смерти, - что она, приехав к нам, чтоб скоротать зиму, не будет смирно сидеть у телевизора, а примется вымучивать Наталью всякими интригами против меня? Опять примется за свое дело с обреченным, но прямо-таки канальим упрямством своим! Тем более, что в теперешнем своем положении, без паспорта и без прописки, - кто я? У меня как глаза открылись: увидел, какая она старая, согнутая; что ходит неприятно, заложив руки назад; и палка ее, такая же загнутая, валяется в разных углах: где стоит, там и бросит; и какая она чужая мне в моей квартире, где я слонялся до этого, радуясь последней утехе своей никчемной жизни!… Я понимал, что это подло: воспользоваться старостью, чтоб возненавидеть… Сколько у меня врагов неотомщенных, а она: разве она враг мне? Просто мозг мой затемнен, душа сгорает, что остался один.

- Подожди, мама письмо Лёне написала. Бросишь по дороге в ящик.

- Не давай сама, сначала выясни у нее.

Наталья пошла выяснять, но я знал результат: не согласится, чтоб отнес. Недавно он звонил из Киева, ее любимый сын. Теща сказала, объясняя свой насморк: «У нас тут все переболели: Борис, Наташа, Олег»… Я чуть не подскочил в своей комнате: явная ложь! У меня не было никакого насморка… Сейчас Леня может подумать, что я, заболев первый, заразил его мать.

Наталья выглянула из спальни:

- Мы сами бросим, когда пойдем гулять.

- Вот и отлично.

Я глянул на себя в зеркало; это я делал так же постоянно, как проверял курс доллара.

- Счастливо тебе, - сказала Наталья.

- Не желай мне счастья.

- Ладно, я забыла.

- Пока.

Глава 4. Я вышел!…

Я вышел! Сколько недель я уже не ходил никуда? Думаю, месяц, если не больше.

Тотчас открылась квартира напротив. Выглянула соседка, чтоб удостовериться, что это я. Безвредная, по сути, женщина, она обладала каким-то высматривающим устройством, вроде запрятанного в себе, как у монстра, механического глаза. Я мог быть уверен, что мой выход будет теперь обговорен и увековечен на скамейке перед подъездом. Другой сосед, Леня Быков (к нему приставляли фамилию супруги), стоял у своей двери. Исхудалый, с мозолистой головой, с запавшими глазами, он курил, выпуская из себя после каждой затяжки тягучую клейкую слюну, сворачивая ее в бумажном пакетике для пепла. Раньше он курил украдкой от жены, теперь получил добро на курение. Обычно болезнь прячется за годами, но бывает, что она, пренебрегая сроками, действует, как молот, превращая человека в карикатуру, в зловещий фарс. Жуткий вид имел Леня Быков ночью, выходя покурить в майке и трусах. Впрямь живой мертвец! К тому ж говорливый, интересующийся политикой, как бы и не подозревающий, как он выглядит и что его ждет.

Пересчитывая бетонные ступени этажей, я спускался без задержки, пока не наткнулся на распростертое тело Коли, тихого алкоголика. Не только дети, но и собаки, кошки привыкли, что здесь он лежит, и перепрыгивали через него, воспринимая, как часть интерьера. Не было случая, чтоб Коля, напившись, не добирался до своей квартиры. Однако это ему не помогало. Или его не впускали, или не успевал войти.

Оказавшись во дворе, я посмотрел, какие там перемены. От свежего февральского снега, подсыпавшего перед рассветом, ничего не осталось, даже жидкой кашицы. Лил дождь, я открыл зонт, смиряясь, что меня выбрала плохая погода. Утешало, что я успел опробовать кроссовками свежий снег, которого уже нет, во время пробежки на холме. Холм радовал меня всегда, я видел его отлог за мусорными баками. Прелестный холм, даже зимой, я знал там каждую сосенку. А с этой стороны дома, на которую выходили наши окна, тешила глаза разросшаяся береза, облюбованная сороками. Стоя под ней, я видел сорок, ладивших гнездо, а пониже, уже боясь связываться с сороками, расселись по мирному на сучьях бродячие коты, похожие на толстых птиц. С годами я полюбил этот унылый двор и даже неказистый дом этот. Только так и не сумел твердо запомнить, в каком он месте, и просил водителя ехать медленно: вглядывался. А сейчас я смотрел на дом, как смотрит человек, собравшийся покинуть его навсегда. В этом доме я купил квартиру на гонорар от своей московской книги. Здесь подрос и вырос сын, появилась дочь. Я их тоже создал, без меня бы не существовали. Тут все сохранялось, ничего не менялось. Приезжая, через день-два чувствовал себя так, как и не уезжал. Наталья же вообще не могла воспринять мою жизнь отдельно. Для нее это время просто отлетало, как будто я побывал в ирреальном мире, на затененной стороне Луны.

Один случай многое ей прояснил.

В тот год я преодолел целую чехарду злоключений, начавшихся еще с порта Ванино, где мы закончили морской сезон. Уже весь в отъезде, витая мыслями дома, я втюрился - да что там! Как подорвался на любви к несовершеннолетней девочке Туе, жившей неподалеку от Ванино, на маяке. Возник резонанс, и этот дом зашатался на расстоянии и мог упасть. Спас его другой случай, наслоившийся на любовь. Там же, оказавшись на рыбалке, я влип посерьезней, чем влипал на море, - когда обернулась лодка на горной реке Хуту. Я не знал тогда, потеряв Тую и башню маяка, которую вообразил Домом творчества, что жизнь моя, как лодка, перевернулась в тот же миг. Я основательно во всем этом разберусь, если дойду до папки с рукописью о Сихотэ-Алине. Тогда я как застрял внутри чертова колеса. На обратной дороге, при взлете в Советской Гавани, загорелся самолет; в Москве, в телефонной будке, я оставил записную книжку со всеми деньгами, что заработал в плаванье; а под конец всего - был сбит генеральским лимузином на улице Герцена, прямо напротив ЦДЛ, то есть Центрального Дома литераторов.

Критик Владимир Лакшин, относившийся недоверчиво ко всяким знамениям, когда я ему без всяких прикрас перечислил эти факты, изумленный и в сильном волнении, написал мне: «Мне кажется, что такая густота событий, которую Вы пережили, для чего-то была нужна, иначе бы она не сопутствовала Вам».

На этот раз я трудно приходил в себя. Даже Наталья заметила, что мне нехорошо. А в это время один мой знакомый по ЦДЛ, очевидец того, как я, отлетев от лимузина, разбив головой в трещины лобовое стекло, упал под колеса другой несущейся машины, - распустил слух, что дни мои сочтены. По этой причине ко мне заявился Игорь Жданов, поэт и мой редактор. Не просто проведать, как друг, а с официальной командировкой «Советского писателя». Жданов привез для прочтения готовую для набора рукопись, в которой хотел исправить 2-3 строки. После того, как мы выпили весь «Кагор» в нижнем магазине, я уступил эти строки Жданову. Но тот, уже передумав исправлять, оставил все, как было.