Сергей Иванов - Хлеб и снег Страница 8

Она опять боязливо потопталась у мостика, потом даже гавкнула раз-другой, чтобы хозяйка скорее появилась откуда-нибудь и взяла её на руки… Но лаять здесь оказалось страшно: слишком уж далеко разбегалось эхо, слишком пустынна и молчалива была поляна. Так и казалось, что за каждым кустом таятся враги.

Жучка поскорее перебралась на ту сторону, влезла на горбатое крылечко, повернулась спиною к двери, мордой к лесу, чтоб каждому было понятно: она здесь хозяйка… Но пусто было в доме — ни звука, ни запаха…

Она ещё посуетилась вокруг избушки, отыскивая остатки Сашиных следов. Но ей невозможно было обмануть свой нос. Запахи были такие дряхлые, будто их и совсем не было, будто она их просто придумала. И тут левая лапа разнылась. Боль и тоска залезли ей в самое сердце.

Не глядя по сторонам, ни на что не надеясь больше, она заковыляла на трёх ногах вниз по ручью. И потом по берегу озера пришла в деревню — такую же пустую теперь, как лес, как всё на свете!

Один день Жучку одолевала великая собачья обида. Но потом она исчезла без следа, потому что, какая б смышлёная ни была собака, хозяин, по её разумению, всегда прав. Так уж собаки устроены. И осталась Жучка наедине со своей печалью. Ни о чём больше не думала, запахов не искала. Только иногда в мелькании кустов ей чудилось Сашино платье. Она выскакивала в ту же секунду, но нет!.. Сердце тотчас падало, Жучка возвращалась обратно под крыльцо хозяйкиной избы. И тусклые глаза её смотрели в землю…

Сердобольная бабка Клавдия не раз зазывала Жучку к себе. Но худая, растрёпанная собака глядела недоверчиво и всегда убегала, едва старуха хотела к ней подойти. Бабка Клавдия издали бросала ей хлеб и кости. Жучка ела, но без обычной весёлой собачьей жадности. «Пропадёт собака! — вздыхала про себя бабка Клавдия. — Нет, не жилец она на этом свете, не жилец… Вот же любовь собачья!..» И удивлённо и печально качала головой…

Рыбак явился домой весёлый — солнце грело, рыба ловилась… У дома его перехватила бабка Клавдия:

— Эй, Толя, знаешь, собака твоя совсем пропадает!

— Здравствуйте, баба Кланя! — крикнул Рыбак. — Чтой-то она пропадать задумала?

— Вот же ты какой твердокаменный! — рассердилась бабка Клавдия.

— Да где она? — спросил Рыбак.

— Вот, посмотри сам! У Ильиничны под крыльцом, бедная, лежит…

Увидев Рыбака, Жучка молча отползла в самый дальний угол своего логова. Когда человек протянул руку, она зарычала. Рыбак замер в растерянности. «Вот те на! — думал он. — Вот так дожил!»

Спроси его, он уж и не помнил толком, как эта собака досталась ему. Вроде кто-то из друзей предложил щенка симпатичного. А щенки ведь все на один фасон — симпатичные… Через полгода из этого щенка выросла Жучка.

Сейчас Рыбак стоял, неудобно согнувшись, и смотрел в чёрную дыру под крыльцо, а сердце его никак не могло — понять: как же это случилось, чтобы Жучка, чтобы его собака смела рычать?

«Ах ты неблагодарная! Тварь!» — хотел он крикнуть и не крикнул. Потом хотел пнуть её ногой и не пнул. Он только посмотрел ещё раз в угрюмые и жалкие Жучкины глаза, повернулся и пошёл к своей избе.

— Толя! — крикнула опять бабка Клавдия. — Ну дак что ж ты? Как решил?

Рыбак молчал.

— Мне-то, видишь, она не даётся, собака. А пропадает!.. Пропадёт!..

Рыбак молчал.

— А ты всё ж таки её хозяин…

Рыбак хотел сказать, что мало ли собак пропадает и пропадало, он-то при чём? Он теперь не хозяин, пусть старуха Ильинична и городская девчонка… А то умеют только сманивать!

И ещё он хотел сказать… нет, даже крикнуть зло, что пусть пропадает, раз неверная, раз неблагодарная такая. Да и не пропадёт она, эта собака: ещё к кому-нибудь присоседится!..

Всё это быстро промчалось у него в голове, как узенькая лента телеграммы. Но ничего такого он почему-то не сказал, а только плечами пожал:

— Рычит она…

— А ты поласковей, Толя, — наседала бабка Клавдия. — Ты ещё ведь совсем молодой, а такой уж… — Она собиралась сказать «сердитый», но попридержала язык.

— Какой? — спросил Рыбак без особого интереса.

— Сурьёзный!

— Так это ж хорошо, баба Кланя. Серьёзных-то все хвалят.

— Ну вот и займись. Вот и займись с этой собакой-то!..

Рыбаку стало ясно: что бы он ни сказал, бабка Клавдия опять сведёт на Жучку. Он усмехнулся, рукой махнул и пошёл к себе в избу, больше уже не оборачиваясь.

Я не знаю, о чём думал Рыбак весь остаток дня и ночь. Наверное, уж не об отбившейся от людей собаке. И всё-таки память о Жучке крепко засела у него в душе. Потому что на следующее утро он поднял валявшуюся в сенях старую Жучкину миску, ополоснул её, налил из кастрюли щей, тех же самых, что ел сам. Подумал секунду, положил немного мясца, вышел на улицу и крикнул:

— Эй, Жучка, Жучка! На-на-на!

Жучка узнала голос Рыбака. В душе её не появилось ни радости, ни страха. Она так и осталась лежать; во всём теле была какая-то слабость и тоска.

— Жучка! — Рыбак сделал несколько шагов к дому Ильиничны, остановился…

И тут вдруг, неожиданно для себя самого, он крикнул:

— Хвостик! Хвостик!

Драгоценное это слово камнем ударило в собачье сердце. Радость и сладкая печаль хлынули из него одновременно. Что-то перевернулось в Жучке, мелькнуло разом во всех её мыслях… Будто Саша подошла к Рыбаку и отдала ему поводок, на конце которого была Жучка… Нет, не Жучка звали эту собаку, а Хвостик, Хвостик! Сейчас Рыбак потянул тот невидимый ремешок. И она поползла к выходу, прочь из своего подземелья, встала на ноги и, жмурясь от яркого солнца, пошла к Рыбаку.

Так у Рыбака снова появилась собака.

Но ещё долгое время они были чужими. Хвостик помнила Сашу. День-два проходили вроде спокойно, и вдруг тоска проступала наружу. Собака начинала суетливо бегать и лаять протяжно в пустые окна Сашиного дома. Рыбак молча глядел на это и курил папиросу. Ему было обидно. «Неужели же я такой плохой хозяин? — думал он. — Ну и прогоню её к шутам, этого Хвостика… Тоже мне Хвостик!..» Однако не прогонял. Хотя и не был ласков. Только кормил.

Так прошло недели полторы. Собака скучала, Рыбак хмурился. Сдружило их несчастье…

Рыбак уехал в большую деревню. И Хвостик снова переселилась под крыльцо к Ильиничне. После того как она вроде бы опять стала Рыбаковой собакой, Хвостик чувствовала себя поуверенней. Первая, самая горячая боль прошла. Хвостик, пожалуй, даже повеселела немного. Но в душе её копился новый ком черноты.

Как в человечьей душе, так же, я думаю, и в собачьей, лежит, лежит этот ком, словно мина с часовым механизмом… И однажды вдруг происходит взрыв. Хорошо, если всё обойдётся добром. Но часто такие моменты подстерегает беда.