Борис Дедюхин - Тяжелый круг Страница 87

— Мыслю, прямо день и ночь мыслю, как на Игроке Алтая победить.

— Да? Саня, да? — Она близко смотрела ему в лицо, и он вдруг вспомнил о том, что недавно раскрыли секрет улыбки знаменитой флорентийки, безбровой всемирно признанной красавицы. Оказалось, что у нее просто легкое нарушение симметрии лицевых мускулов. А улыбка на портрете такая смутно нежная, что вот уже четыреста лет у людей сердце сжимается при взгляде на нее.

Все это нелепо пронеслось у него в голове и показалось почему-то сейчас гораздо важнее спора Игрока с Алтаем, но выговорил Саня совсем другое, странно цепенея от близости ее дыхания, от этого светлого взгляда.

— Ты смотри-ка, — выговорил он, — у тебя зрачки совершенно кошачьи, узкие и вертикальные. Нет, погоди, погоди, смотри на меня. Я весной в школе сочинение писал, — продолжал он, уже плохо сознавая, куда его несет, — по Маяковскому: «Вы говорили — «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть…», а я одно знал: вы — Джоконда, которую надо украсть… И украли…» Нет, ты скажи: украли, да? — Он почти зло бросил руки ей на плечи, и все веснушки жалко, незащищенно проступили у него на скулах. — Да? — настаивал он, чуть не плача. Руки были тяжелыми и неловкими.

Виолетта, не мигая и не отклоняясь, глядела на него, потом тонкое личико ее слегка исказилось, как-то дернулось все жалостью ли, волнением ли.

— Саня, что ты? Саня? — и поцеловала его. Так аккуратно, тепло поцеловала в шершавую худую щеку, покорно и ласково, будто сестра. И побежала.

Он смог даже усмехнуться — смотри-ка, убежала, стесняется. Все вдруг приобрело особое значение и ценность, сделалось вдруг чрезвычайно важным и требующим Саниного присутствия и участия.

2

Про Джоконду Саня вспомнил, конечно, по вдохновению, но не случайно.

Несколько дней назад на ипподроме появился художник. Он говорил, что задумал создать галерею портретов молодых жокеев, и постоянно крутился с этюдником возле Сани, Олега, Нарса. Увидев Виолетту, попросил познакомить с ней и рассказал про «секрет улыбки» той флорентийки.

Саня представил их друг другу. Виолетта спросила единственно из вежливости:

— Вы к нам откуда приехали?

— Из Палеха, есть такой…

— Неужели? — радостно перебила Виолетта.

Она много слышала об этом городке, очень хотелось ей в нем побывать, как хотелось и многие другие места посмотреть. Ей хотелось, например, ехать в Вилково на Дунае, где, говорят, деревянные дома стоят прямо на воде и соединены между собой дощаными переходами — все почти как в Венеции, только малолюдно, тихо и скромно, но в саму Венецию ее почему-то не тянуло. Мечтала съездить в Суздаль, где, по рассказам побывавших там, есть четыре монастыря и зимой по улицам лошадки везут возы сена и теряют на дорогах клочки сухой травы. В городок Печора на Псковщине хотелось, где, правду или нет рассказывают, и поныне существует мужской монастырь, в котором живут шестьдесят девять пареньков с умными и печальными лицами — интересно же посмотреть на них и попытаться понять их и посочувствовать им. В Павлово-на-Оке хотелось побывать, посмотреть на умельцев — не только лучших в мире замочников, но и в прошлом оружейников: Петр Первый, вычитала она в каком-то старинном учебнике истории, вооружал армию не тульскими, а павловскими как раз ружьями. И на Соловки мечталось ей съездить, где была в войну школа саратовских юнг. Еще и в Кинешму интересно бы заглянуть: там пережила трагедию Лариса Огудалова-Алисова, хотелось в Ковров — неизвестно даже почему, просто название нравилось. И вот еще и Палех, рядом с которым есть Холуй, Мстера, Шуя…

— Расскажите о Палехе!

— О-о, Палех — край тонконогих коней, серебряных облаков, древесной грусти. Когда я в первый раз приехал туда, мне говорят: «Это село — академия». Я спрашиваю: «И что же творят тутошние академики?» — «Они, милок, жизнь прошивают золотом». Вот, думаю, это мне как раз и надо! — Тут художник несколько смутился, а объяснил свое смущение тем, что увидел идущую по дорожке Анну Павловну. — Поразительно, как похожа на вас, Света-Виолетта, эта женщина!

Надо сказать, что во внешности Виолетты не было ничего общего с ее матерью. Разве что волосы были по цвету одинаковыми у них, но у Анны Павловны они не лежали, как у Виолетты, свободными легкими локонами, а вились маленькими жамканными кудряшками. Лицо Анны Павловны, бледное и узкое, обращало на себя внимание грубой яркостью бровей, подведенных глаз, жесткими складками рта — наблюдательный взгляд мог бы отметить ее неустанное стремление казаться моложе своих тридцати восьми лет и необходимость часто пользоваться гримом. У Виолетты был совершенно иной овал лица, иной разрез и цвет глаз, словом, мудрено было уловить сходство. Наблюдение художника удивило Виолетту, но тот объяснил:

— Художник потому и художник, что способен видеть скрытое от глаз простых смертных.

Познакомили его и с Анной Павловной, которая, назвавшись по имени-отчеству и по своей профессии — «артистка», не удовлетворилась простым объяснением — «художник», спросила, как звать-величать его. В ответ тот достал из этюдника картонку и протянул Виолетте со словами:

— Богомаз была моя кличка, это вовсе не секрет. Ваше миленькое личико перевел я на портрет!

На картонке была нарисована синим карандашом Виолетта верхом на лошади.

— Так не Богомазом же будем мы вас называть? — не согласилась Анна Павловна.

— Именно так и только так надо меня кликать. Я не имею права на имя до тех пор, пока не сделаю его. Вот когда зашумит пресса о моих работах, когда мой талант будет признан, тогда извольте величать меня… Да и Богомаз вовсе не зазорно, так иконописцев звали.

— Что ж, я могу понять, все люди искусства непременно с причудами, — вполне серьезно согласилась Анна Павловна и пригласила художника приходить в цирк на ее репетиции.

— Вы знаете, я мечтал об этом, но не смел надеяться. Спасибо, обязательно приду!

С того дня Богомаз стал Анне Павловне почти приятелем, а Виолетта и Саня охотно встречались с ним на ипподроме.

А еще Богомаз завел дружбу с Зябликом, правда, дружбу секретную: они встречались по вечерам и подолгу просиживали в лучшем ресторане Северного Кавказа «Эльбрусе» либо в «Храме воздуха». О чем они говорили по нескольку часов?

Да мало ли о чем… Зяблик мог рассказать, как лишился одного уха. Тотошники взяли с него слово, что в одной дешевой скачке он не станет выигрывать. Он и не думал выигрывать, когда на круг выезжал, а подошел к трибунам, услышал крик: «Зяблик, давай!» — вошел в такой азарт, что забыл о своем обещании — вывернул хлыст и пришел к призовому столу на корпус раньше предполагавшегося фонаря, как именуют тотошники лошадь, должную привезти им деньги. Вечером повстречали Зяблика в посадках трое неизвестных, стали молча и умело бить — расчетливо били, не калечили: для воскресных скачек сберегали, велели завтра искупить провинность. Он обещал и опять намерен был обещание сдержать, но надо же — лошадь, как сумасшедшая, понеслась и сама привезла его первым. После этого били опять умело: одного уха не досчитался Зяблик, в постели лежал неделю.