Иван Ефремов - Сердце змеи

Иван Ефремов

Сердце Змеи

ОТ АВТОРА

В сборнике представлены как самые ранние рассказы и короткие повести, так и наиболее новые.

“Встреча над Тускаророй” — самое первое из всего написанного мною. Она появилась почти одновременно с рассказами “Озеро Горных Духов” и “Олгой-Хорхой”. В этих рассказах необыкновенные явления природы составляют главную суть каждого произведения, а желание познакомить читателя с этими явлениями — цель.

Двумя годами позже были написаны другие рассказы, из которых в сборнике представлены “Белый Рог”, “Бухта Радужных Струй”, “Обсерватория Нур-и-Дешт” и повесть “Тень минувшего”. В них также главное место отводится описанию необыкновенных случайностей и встреч с удивительным в природе, преимущественно в геологических экспедициях. Вместе с тем они отличаются от самых ранних уже несколько большим вниманием к человеку — подлинному борцу и открывателю.

Если сравнить с этими героями людей из самых последних моих повестей, отделенных от названных прежде почти пятнадцатью годами размышлений и писательского труда (“Сердце Змеи”, “Юрта Ворона” и “Афанеор, дочь Ахархеллена” — самая последняя из всех написанных), то можно сразу заметить, что человек занимает в них центральное место, а увлечение необычайными явлениями природы отступило на задний план. В последних произведениях удачно, как мне кажется, представлены все три главных направления моих писательских интересов: космическая повесть о будущем “Сердце Змеи”, повесть о советских геологах “Юрта Ворона” и, наконец, “Афанеор” — повесть историко-географического характера, подобная повести “На краю Ойкумены”, но посвященная современной Сахаре.

В целом сборник охватывает все периоды моей работы и все интересующие меня темы в области научной фантастики.

Апрель 1964

ВСТРЕЧА НАД ТУСКАРОРОЙ

Немало лет тому назад я плавал старпомом на довольно большом пароходе “Коминтерн” — в пять тысяч тони, добротной английской постройки. Ходили между Владивостоком и Камчаткой, изредка на юг — в Шанхай, или поближе — в Гензан и Хакодате.

В июле 1926 года мы шли очередным рейсом в Петропавловск, с заходом в Хакодате, — следовательно, через Цугарский пролив. Вышли из Хакодате к вечеру, а через сутки привалил бешеный шторм, настоящий тайфун от зюйд-веста. Поднялось такое волнение, что, когда мы проходили траверз Немуро, волны стали закрывать судно. Мы имели ценный груз на палубе, а кроме того, разные хрупкие машины в трюме. Наш капитан Бегунов, очень славный, хотя и суровый старик, после короткого совещания со мной на мостике решил повернуть полнее бакштага, почти на фордевинд. Судно сразу перестало брать на себя воду и, невзирая на адскую волну, пошло спокойнее. Пришлось мне проложить новый курс вместо обычного: я оставил остров Сикотан к норду и пошел восточнее Курильских островов…

Штормом колотило нас всю ночь, и только на следующее утро стало стихать. Но ветер был очень свеж до самого вечера. К ночи же совсем стихло, и я рано завалился спать, так как устал за последние сутки отчаянно.

Ночь выдалась совершенно необычная в этих местах — безветрие, полный штиль, — ясная и безлунная. Я спал очень крепко, но, по прочно укоренившейся привычке, проснулся со звоном склянок. Хоть я и не сосчитал ударов, но знал, что до моей вахты полчаса. И действительно, почти сейчас же явился буфетчик с огромной кружкой горячего какао. Эту привычку я всем могу посоветовать — перед вахтой напиться горячего какао, тогда холод и сырость не страшны и ко сну сразу же перестает клонить. Я вскочил, быстро оделся, выпил какао и, закурив трубку, снова растянулся на койке. Как хороши эти десять — пятнадцать минут перед выходом на ночную вахту, в холод, мрак, сырость и туман!

Затягиваясь душистым, крепким табаком, я вслушивался в неравномерный всплеск волн и четкую работу машины. Ее мощный шум и легкое сотрясение всего огромного корпуса судна действовали успокоительно, вроде тихой музыкальной мелодии. В каюте было тепло, яркий свет лампы падал на столик с лежавшей на нем интересной книгой — наслаждение, которое я предвкушал после вахты. Я с удовольствием осмотрел свою каюту — крошечный “особняк”, несущийся на двадцатифутовой высоте над страшной зеленой глубиной Тихого океана, — и подумал, что профессия моряка увлекла меня прежде всего тем, что она оставляла мне много времени на размышления, к которым я всегда был склонен.

Мои мысли были прерваны стуком в дверь. Дверь распахнулась, и на пороге появилась массивная фигура капитана.

— Что вы бродите в такую рань, Семен Митрофанович? — спросил я, садясь и поворачивая к нему тяжелое кресло. — Еще, наверно, не рассвело.

— Ну как не рассвело! Скоро огни гасить можно… Эх, и погода же редкостная!..

— Вот в такую-то погоду только и спать, — сказал я. — Ну, я — то, конечно, страдалец — мне на вахту, — а вы что?

— Эх, молодежь! Вам бы только понежиться! — добродушно отвечал капитан. — А мне, старику, много спать не нужно. Я уже палубу обошел, убытки от шторма посчитал… Кстати, Евгений Николаевич, вы ортодромию вашу днем проверьте, чтобы не только по счислению было, — добавил он, в то время как я обматывал шею шарфом и натягивал пальто.

— Обязательно, Семен Митрофанович, трасса у нас новая, — ответил я капитану и чиркнул спичку, закуривая трубку.

Резкий толчок и последовавший за ним глухой удар потрясли корпус судна. Почти одновременно раздался грохот где-то в кормовой части, и шум машины прервался. Несколько секунд мы с капитаном молча глядели друг на друга, прислушиваясь. Вот машина возобновила работу — и снова тот же грохот, сменившийся тишиной. Горящая спичка, которую я продолжал держать в руке, обожгла палец, и я, опередив капитана, кинулся из каюты…

Все, кто много плавал, поймут мои чувства в те минуты, зная, с каким невольным страхом воспринимается остановка машины в открытом море. Мощное сердце корабля своим биением сообщает ему жизнь и силу для борьбы со стихией. Но вот оно остановилось, и корабль мертв, теперь он игрушка неверного океана…

Повернув к трапу, я поскользнулся и тут только заметил, что судно имеет крен на левый борт. В этот момент меня догнал капитан. Прерывистое дыхание выдавало его волнение, но поседевший на море старик не произнес ни слова.

На палубе было темно. Едва обозначавшийся рассвет отмечал только общие контуры судна. Дверь штурманской рубки была раскрыта, и из нее падала полоса света. С мостика послышался встревоженный голос третьего помощника: