Лариса Матрос - Презумпция виновности Страница 10

Так вот, фестиваль его вначале абсолютно не интересовал. Но когда начался ажиотаж и все только о фестивале говорили, профессору тоже захотелось туда попасть, а билеты уже достать было невозможно. В один из дней фестиваля, он подошел ко входу Дома ученых в надежде на лишний билет. И в этот момент как раз проходили в зал барды. Юрий Федорович тихо стоял в стороне и смотрел, как они запросто представляются: я Кукин, я Дольский и т. д. Борисов, недолго думая, направился вслед за ними и сказал контролерше своим тихим, отрешенным голосом: «Я Новелла Матвеева»… К удивлению самого профессора, его пропустили.

— Да, Городок, Городок! Вся трагедия в том, что он упустил тот момент, когда мог выбрать ту единственную дорогу, которая бы обеспечила ему достойное развитие, — сказала Инга с грустью.

— А народ — он мудр, сразу же стал улавливать динамику изменений Городка, которую выразил в анекдотах и поговорках, — вставил Сергей. — Например: «Городок был сначала центром науки, потом стал центром любви (из-а множества разводов, непредсказуемых любовных историй), потом стал вычислительным центром, а сейчас стал торговым центром».(все дружно рассмеялись).

Когда первой задачей в Академгородке стало что-то достать поесть изза — дефицита продовольствия, народ также быстро отреагировал анекдотом: «Встречаются двое ученых на улице, один из них с большим толстым портфелем. Другой его спрашивает: «Это что, докторская?» (имелась в виду диссертация). — «Семипалатинская», — отвечает другой», а в то время, следует отметить у нас только эти два вида колбасы и были в продаже, да и то лишь периодически.

— Городок представляет собой очень интересный объект для социальных психологов и социологов, — вставила Инга Сергеевна, серьезно, словно веселая атмосфера вечеринки, не коснулась ее. — Городок сейчас являет такие чудеса деформации социально-психологического климата, что диву даешься. Вам, ребята, уехавшим более десяти лет назад, уже и представить себе это трудно.

Вот хотя бы эта антиалкогольная кампания. Ребята, вы не представляете, что было. В Академгородке буквально свирепствовал ДОТ — Добровольное общество трезвости. А иностранцы, посещавшие в те дни Академгородок, спрашивали: «Здесь что, больше, чем везде, пьют, раз эта борьба так необходима именно в этом Городке ученых?» Вы не представляете, какие сборища, и какие тексты распространялись этими дотовцами, и, что самое потрясающее, что туда втягивались такие личности, такие фигуры Академгородка, что невозможно было даже вообразить в те времена, которые мне здесь вспоминаем. Короче говоря, когда их и им подобных деятельность сработала настолько, что правительство приняло небезызвестные указы по борьбе с алкоголизмом, дотовцам не за что стало бороться и они остались не у дел. Кто-то тогда пошутил: «Теперь надо ждать, пока они сопьются»…

— И что? Спились? — спросили одновременно Юра, Вадим и Володя.

— Этого можно было ожидать, — продолжала Инга Сергеевна, — так как большинство из них в прошлом неплохо выпивали. Но они нашли себе дело поинтереснее, более надежное. Они создали общество «Память». Знаете, ребята, — продолжала Инга с грустью, — я была на самом первом заседании и на последующих «мероприятиях» этого, так сказать. Не только с познавательной точки зрения, но и профессионапльный интерес социолога диктовал мне эту потребность посмотреть до чего могут пасть в прошлом уважаемый мной и многими личности. Я смотрела на них — идеологов этого общества и пытаюсь понять, что здесь причина, а что следствие: Городок их сделал такими или они сделали Городок тем, чем он стал.

— Инга, расскажи о Грекове, как с ним такая деформация произошла? Ведь мы с ними очень дружили когда-то и не одну бутылку выпили, — сказал Вадим. — Ведь он такой проповедник идей интернационализма, весь из себя рубаха-парень, живой, добродушный, проповедник здорового образа жизни и в обще-то довольно известный философ, социолог, На его сорокапятилетние мы сочинили частушку: «Философии марксизма обучил весь Городок, И при этом сохранился, как двадцатилетний йог».

— А сейчас он во всех ищет классовых врагов и несет ерунду про угрозу сионистов, про жидомасонский заговор, — сказала Инга Сергеевна. — А что он изрекал про Чернобыль… Я его встретила в Доме ученых спустя какое-то время после чернобыльской катастрофы, и он мне доказывая, что это — результат заговора жидомасонов, всерьез говорил: «Если ты возьмешь газету «Говорит и показывает Москва» за двадцать шестое апреля, то увидишь, что в день аварии она вышла с красным числом. А если ты такую-то страницу посмотришь вверх ногами на свет, ты увидишь очертания взорванного реактора — это масоны подали знак для диверсии».

Но более всего в деятельности «памятников» меня поразило приглашение в Дом ученых небезызвестного Владимира Бегуна. До того я даже никогда не слышала этого имени. Страшно было слышать в Доме ученых Академгородка, — еще недавно символе демократии и интернационализма- речи «о засилье евреев в ССССР и их тайных и явных всеобщих связях друг с другом и враждебными СССР центрами» и многое другое, заимствованное из гитлеровской «Майн кампф».

Но еще страшнее было видеть в этом Доме ученых… реакцию зала, бурные аплодисменты, которыми сопровождалось выступление Бегуна. Потом Городок полнился слухами, что кассеты с этой речью ходили по рукам среди студентов университета… — Инга Сергеевна остановилась с печальным выражением лица. — А Петя Никольский… — сказала она. — Я с ним и в компании его истинных поклонников заседала на «ночных дирекциях» известной тогда на всю страну фирмы «Факел». Если бы вы видели эти лица: сколько огня, сколько смелых, дерзких мыслей, дел и решений. Петя был душой этой фирмы, истинным интернационалистом, борцом за самостоятельность молодежи и ее права. А сейчас он устраивает такие националистические, антисемитские «мероприятия», что кажется − и не было вовсе ТОГО Никольского, не было знаменитой фирмы «Факел» — символа демократизма, интернационализма Академгородка тех шестидесятых годов.

— Да, кстати, — сказал, перебив Ингу, Юра, — с помощью этой фирмы нам удалось тогда послать социологов, среди которых была половина молодых ученых — небывалый случай для СССР, — в Польшу для изучения опыта польских коллег. Заславская и Аганбегян очень поддерживали эту идею, а денег на поездку такой группы не было. Тогда Люда Борисова пошла к Аганбегяну и сказала: «Остап Бендер знал четыреста способов честного приобретения денег. Я знаю один. Есть такая фирма «Факел», которая организована для того, чтобы дать возможность молодым ученым выполнять работы, которые не вписываются в основные проекты, по которым они работают в институтах. Мы сможем там работать по хоздоговорной тематике, выполнять социологические исследования по заказам промышленных предприятий. А на заработанные деньги поедем в Польшу».

Аганбегян горячо одобрил эту идею. Более того, обещал еще помочь из институтского бюджета, что и выполнил. И группа из тридцати четырех человек в шестьдесят седьмом году отправилась в Польшу.

— А помните «драматическую» шутку тех лет? — оживленно сказал Валера. — В те годы по телевизору очень долго демонстрировался многосерийный польский боевик «Ставка больше, чем жизнь». И вот когда «Факел»,(который давал не только возможность реализовать творческие интересы, но и подзаработать не более полставки к нищенской зарплате молодых ученых), ликвидировали, как и все демократические начинания Академгородка, появилась шутка: «Полставки больше, чем жизнь».

— Друзья мои, — сказал, встав, Вадим, — давайте о чем-нибудь более веселом. Помните популярный тост, с которым так любили выступать академики на банкетах тогда?

«Поспорили солнце с ветром: кто из них скорее разденет женщину. Сначала начал ветер. Он дул все сильней, пытаясь стянуть с нее одежду, а женщина, спасаясь, изо всех сил, удержала ее руками, что вынудило ветер сдаться и затихнуть… Тогда вступило в спор солнце. Оно грело все сильней, заставляя женщину раздеваться все больше и больше, пока она не разделась до гола, спасаясь от жары. Так выпьем за самое теплое отношение к женщине». За тебя, Инга, — закончил Вадим и, протянув к Инге Сергеевне стакан с водкой, чтобы чокнуться, стоя выпил его до дна.

Все встали и чокнулись с Ингой, а Юра, так и не сев, мечтательно сказал:

— Помните лекции Александрова, Александра Данилыча, со студентами в Мальцевской аудитории НГУ по истории математики, по теме «Наука и нравственность»? — Не дожидаясь реакции друзей, — он сам вспоминал. — Однажды на одной из лекций какой-то студент задал академику вопрос о том, верит ли он в коммунизм. Александров посмотрел в упор своими раскосыми живыми глазами, почесал медленно пушистую белую бороду и произнес громко и ошеломляюще: «Ни в какой коммунизм я не верю!» Зал буквально замер в оцепенении. Данилыч, добившись ожидаемого эффекта и выдержав паузу, спокойно, как ни в чем не бывало продолжал: «Я ученый и должен не верить, а знать. И я знаю, что коммунизм неизбежен», — с ударением на букве «а» заключил академик, в упор глядя в сжавшийся от напряжения зал.