Н. Бобылев - В устьях и в море Страница 10

Однако въ этомъ полуосвѣщенномъ обелискѣ раздавался киргизскій говоръ и хохотъ. Двое киргизъ выбагривали куски изъ ларя, а четверо укладывали ихъ на обшитыя лубкомъ носилки и выносили на казалакъ. На это время двери выхода на минуту отворялись, но тотчасъ захлопывались, будто сберегая холодъ. Съ этою же цѣлію, въ накатѣ выхода, существовалъ небольшой люкъ и наклонная плоскость, по которой рыбу, привозимую съ плота, спускали въ выходъ прямо съ верху его, куда въѣзжали казалаки и станки.

Въ ларяхъ рыбы, за исключеніемъ грузимаго куска, который киргизы выбагривали изъ покрывавшаго его тузлука (разсола), почти не было. Только на днѣ одного изъ ларей лежалъ тонкій слой осетра и севрюги, густо посыпанный крупной сѣроватой солью.

– Осетра и севрюгу не кладешь? спросилъ вышедшій но ручной лѣстницѣ изъ ларя солельщикъ-киргизъ.

– Нѣтъ, что тутъ – пустяки. Говорятъ тебѣ, кусокъ одинъ.

– Джаксы, джаксы (хорошо, ладно), и онъ опять скрылся въ ларѣ.

Ѳедоръ Петровичъ прошелся между колоннъ вдоль выхода и уперся въ липовые и дубовые бочата и тары, стоявшіе другъ на другѣ въ концѣ его. Идти больше было некуда, дѣла въ выходѣ не было, такъ называемая осенняя путина только что начиналась. Онъ повернулся и тѣми же стопами вышелъ, повернулъ по взъѣзду и взошелъ на вершину выхода.

Жаръ и зной были особенно ощутительны послѣ холода и полумрака – точно изъ холодной ванны попалъ въ горячую. Солнце уже сильно припекало, когда надзиратель поднимался на выходъ. Съ каждымъ шагомъ горизонтъ раздвигался, мало-по-малу открывалась сѣть протоковъ, поросшая камышами, и, наконецъ, на горизонтѣ къ югу открылось ясное, покойное, недалекое море, а къ сѣверо-востоку церковь съ бѣлою колокольней и село, раскинутое на островахъ и буграхъ. Видъ былъ хорошъ, не смотря на бѣдность природы. Чѣмъ-то дѣвственнымъ, свободнымъ, сильнымъ несло съ моря. Онъ сѣлъ на скамью, укрѣпленную на выходѣ, и пробѣжалъ взоромъ по ровному куполообразному горизонту. Море было почти пусто, – два-три проходящія судна едва-едва ползли отъ востока къ западу, значитъ, къ Астрахани; нѣсколько ловецкихъ лодокъ добивались въ ч е рни. Надзиратель сидѣлъ нѣсколько минутъ, равнодушно пробѣгая глазами по сонной поверхности моря, но два паруса, подвигавшіеся съ востока вдоль берега, вскорѣ привлекли все его вниманіе. Онъ долго вглядывался. Одинъ парусъ былъ большой, другой малый, – похоже было на рыбницу и неводникъ, но паруса были такъ далеко, что невооруженному глазу трудно было точно опредѣлить это. Надзиратель пошелъ вдоль по выходу къ лицевому концу его, нагнулся надъ карнизомъ передвыходья и крикнулъ внизъ:

– Бал а , Бал у шка, Бал а йка!

Одинъ изъ двухъ киргизятъ, бывшихъ при лошадяхъ, отозвался;

– Што тебѣ, Педоръ Петровишъ?

– Сбѣгай-ко ко мнѣ домой, возьми тамъ трубу…. ну, что въ море гляжу.

Киргизенокъ осатанѣлъ, видимо не понимая, чего отъ него хотятъ. Недоумѣніе и вопросъ ярко выступили на его лицѣ.

– Трубу, трубу!.. вотъ! и Ѳедоръ Петровичъ, кругообразно сложивъ большіе и указательные пальцы рукъ, приложилъ ихъ къ глазамъ, изобразивъ что-то въ родѣ бинокля. Трубу – тютюкъ! вспомнилъ онъ.

Лицо киргизенка моментально вспыхнуло пониманіемъ, онъ завивалъ головою и усмѣшка обнажила его ровные, бѣлые, какъ жемчугъ, зубы.

– Хорошо, джаксы, – знаю! вскрикнулъ онъ и стрѣлою пустился къ домику надзирателя.

Тотъ опять сѣлъ на лавку и ждалъ; не прошло двухъ, трехъ минутъ, какъ киргизенокъ подалъ большой черный, лакированный футляръ съ морскимъ биноклемъ. Ѳедоръ Петровичъ вынулъ его, поставилъ по глазамъ и снова уставился на идущіе вдоль берега паруса.

– А вѣдь это наши, гляди! Батайка будетъ…. далеко еще, выговорилъ онъ вслухъ и сталъ спускаться съ выхода.

Влѣво отъ выхода значительное пространство было занято вѣшалами, которыя были теперь разобраны и только стояки, бревна около сажени вышиною, да нѣкоторыя перекладины, лежавшія на нихъ виднѣлись по песчаному грунту, густо, впрочемъ, закиданному камышемъ, чтобы не пылилъ. Камышъ, плотно лежащій, точно присаленный, видимо служилъ тоже и стлищемъ. На такихъ вѣшалахъ, по накиданнымъ по нимъ шестамъ, вѣшаютъ сушить (вялить) разную частиковую рыбу, на стлищѣ – выстилаютъ преимущественно сазана пластъ и, такимъ образомъ, получаютъ тѣ товары, которые зовутся сушью (сухая рыба).

Тотчасъ за этими вѣшалами стояло большое зданіе матеріальнаго амбара, около открытыхъ темныхъ дверей котораго толпилась и хурукала толпа киргизъ. Надзиратель повернулъ туда, толпа раздвинулась и пропустила его въ темныя двери амбара.

Около самыхъ дверей, за маленькимъ столикомъ, покрытымъ счетами, записками и раскрытой конторской книгой, сидѣлъ здоровый плотный мужчина лѣтъ подъ шестьдесятъ съ сѣдовато-русыми волосами и совершенно сѣдою бородой. Онъ что-то искалъ, перелистывая книгу и просматривая ее сквозь большія круглыя стекла очковъ въ прочной мѣдной оправѣ. Когда киргизы раздвинулись, чтобы пропустить надзирателя, сидѣвшій поднялъ голову, привсталъ съ крестообразнаго стула и поздоровался съ вошедшимъ, протянувшимъ ему руку.

– Здравствуйте, Ѳедоръ Петровичъ! Я было давеча заходилъ къ вамъ, да вы, сказали, на плотъ прошли.

– Здравствуйте, Петръ Васильевичъ. Дѣло что-ли было какое?

– Да, вотъ хотѣлъ спросить, кожаны и бахилы [42] выдаватъ што-ли этимъ лѣшимъ, прости Господи! кивнулъ онъ на стоявшихъ въ дверяхъ и улыбавшихся киргизъ. Да вотъ еще что, старыхъ брать не хотятъ – всѣ новыхъ просятъ, а гдѣ ихъ новыхъ-то имъ набраться.

– Это что еще за глупости! что даютъ, то и бери, строго обратился надзиратель къ народу. – Всякій чортъ, туда-же, умничаетъ. Вотъ я посмотрю, какъ брать не станутъ! И охота вамъ съ ними толковать, Петръ Васильевичъ. Ишь, старое! Щеголя какіе проявились?… Въ морѣ-то!

– Да развѣ сговоришь съ этимъ окаяннымъ народомъ? Ты свое, а онъ свое!

– А вотъ, кто не возмьетъ, тому совсѣмъ не давать – пусть мокнетъ собакой.

Въ толпѣ киргизъ послышался глухой ропотъ.

– Что тамъ еще?!.. обернулся надзиратель.

– Мы, Ѳедоръ Петровишъ, только больно плохой не беремъ. Въ воду ходишь – вездѣ вода идетъ, замѣтилъ какой-то киргизъ посмышленѣй. – Время осенный, самъ знаешь – сушиться гдѣ будемъ?

– А вы, Петръ Васильевичъ, больно плохихъ-то не давайте.

– Чего плохихъ – чиненные даю. Зачѣмъ же бахильщика-то [43] держимъ?

– Да, кстати, что Сидорка-то перечинилъ товаръ [44] что-ли?