Джон Фолкнер - Отель с привидениями (сборник) Страница 12

И он показал Джону, что боковые линии завитка необычно углублены, а середина выдавалась вперед гораздо больше, чем допускала традиция.

— Но самое замечательное, — сказал мистер Смарт в заключение, — это два клейма. Первое вы видели, вот оно — «Antonius Stradivarius Cremonensis faciebat», и стоит дата, 1704, которая считается началом его расцвета. Слова начертаны столь ясно, что кажется, будто чернила только что высохли. Но чуть повыше есть и вторая надпись. Сейчас я покажу ее вам.

Мистер Смарт разъял скрипку и показал Джону краткую надпись, сделанную выцветшими чернилами.

— Это рука самого Антонио Страдивари, его почерк легко узнать, хотя здесь он значительно тверже, чем на известном мне инструменте, сделанном за год до кончины мастера, — на нем стоят его имя и дата 1736. Страдивари было тогда девяносто два года. Но здесь, как вы видите, нет имени мастера, а всего два слова «Porphyrius philosophus».[7] Что это означает, я не знаю, — в моей практике это первый случай такого рода. Мой друг, мистер Колверт, предположил, что Страдивари посвятил эту скрипку древнегреческому философу и назвал ее в его честь. Однако, на мой взгляд, это маловероятно. Известны лишь две знаменитые скрипки, которым даны имена — «Петр» и «Павел». Подобные примеры крайне редки, а этот случай, когда имя стоит рядом с клеймом мастера, вообще уникален.

Как бы то ни было, я предоставляю вам искать ответ на эту загадку. Со своей стороны могу сказать, что ни дужка, ни басовая рейка никогда не менялись. Иными словами, перед вами скрипка Страдивари в том первозданном виде, в каком она появилась на свет в мастерской великого мастера. Полагаю, верхняя дека достаточно прочная и способна выдержать современные струны. Но мой совет, оставьте скрипку у меня еще на некоторое время. Я займусь ею, восстановлю струны и настрою.

Джон с благодарностью согласился, и они договорились, что позднее он сообщит, куда отослать скрипку.

Глава VIII

Через несколько дней закончился осенний триместр, и в середине декабря Джон приехал в Уорт Малтраверз на рождественские каникулы. Его возвращение в отчий дом всегда было для меня несказанной радостью, но в тот раз я ждала его с особенным нетерпением, так как целый месяц скучала в одиночестве, не дождавшись приятельницы, которая обещала у меня погостить. Когда немного улеглось волнение первой встречи, я заметила странную перемену в поведении брата, и она крайне озадачила меня. Нет, он не изменил своего доброго отношения ко мне, обращался со мной еще более ласково и внимательно, но меня не покидало тягостное чувство, будто некая тень встала между нами. Это и было то облачко, которое показалось вдалеке. Ему суждено было вскоре превратиться в тучу и закрыть собой весь небосвод. Джон словно бы утратил свою всегдашнюю искренность и откровенность; мне казалось, что он скрывал что-то от меня. Мысли его явно блуждали где-то далеко. На мои вопросы он нередко отвечал невнятно и невпопад. Я готова была приписать это рассеянности влюбленного, который грезил наяву о своей возлюбленной. И все же, сколь ни правдоподобным было такое объяснение, оно не удовлетворяло меня — уж слишком разительной была перемена, происшедшая в брате. Случалось, утром он выходил к столу с каким-то отсутствующим видом, словно в полусне, и у меня зародились страшные подозрения, не пристрастился ли Джон к морфию или какому-либо другому пагубному зелью.

С раннего детства мы всегда встречали Рождество в Уорте Малтраверзе и очень любили тихие радости этого времени года. Но теперь, получив приглашение от миссис Темпл погостить у них на Рождество и Новый год, я обрадовалась возможности уехать из дома. Я не ошиблась в своих предположениях — приглашение миссис Темпл живительным образом подействовало на брата, его мрачность как рукой сняло. Он не скрывал, что с удовольствием отправится в Дербишир, где никогда прежде не бывал.

В Ройстоне собралось небольшое, но весьма приятное общество, и мы весело проводили время. Джон, похоже, совсем избавился от своей хандры, и, насколько я могла заметить, мои самые сокровенные упования были близки к осуществлению, — нельзя было не заметить, что взаимное чувство Джона и Констанции Темпл все более крепло.

Приближался день нашего отъезда, через неделю брату предстояло вернуться в Оксфорд. В канун крещения, завершающего рождественские праздники, миссис Темпл устроила большой бал, на который съехались почти все именитые семьи графства. Ройстон с его многочисленными и просторными комнатами как нельзя более подходил для подобных развлечений. Хотя дом строился в эпоху королевы Елизаветы и с тех времен мало изменился снаружи, тем не менее на протяжении веков многие поколения его владельцев, каждое на свой лад, перестраивали усадьбу, и в середине прошлого столетия был возведен большой зал в стиле классицизма, увенчанный куполом. В этом зале и танцевали гости. Ужин подали в столовой, расположенной в старинной части дома, и когда гости сидели за трапезой, вдруг разразилась гроза. Гром и молнии посреди зимы — большая редкость, и, естественно, все пришли в изумление. Яркие вспышки света озаряли зашторенные окна, но, судя по глухим раскатам грома, гроза бушевала далеко — только один громовой удар потряс своей неслыханной силой. После ужина возобновились танцы. Я участвовала в польке (помню, она называлась «Король Пиппин»), когда мой партнер указал на слугу, делавшего мне знаки. Выбравшись из толпы танцующих, я подошла к нему, и слуга сообщил мне, что моему брату стало дурно. У сэра Джона случился обморок, его уложили в постель, и теперь при нем находился доктор Эмпсон, который, к счастью, оказался среди гостей.

Я тотчас же поспешила к брату. По дороге мне встретились миссис Темпл и Констанция, страшно взволнованная и вся в слезах. Миссис Темпл постаралась успокоить меня. По словам доктора Эмпсона, состояние сэра Джона не внушало опасений и скорей всего обморок был вызван усталостью от танцев. С помощью камердинера доктор уложил сэра Джона в постель, дал ему успокоительное и велел не беспокоить его, так что мне пока лучше не ходить к брату. Миссис Темпл поручила моим заботам расстроенную Констанцию, а сама вернулась к гостям.

Я отвела Констанцию к себе в комнату, где горел камин, и, как могла, утешила ее. У меня не было сомнений, что она глубоко любит Джона, и хотя ему она ни за что не призналась бы в своем чувстве, мне она открыла свое сердце. Я нежно ее поцеловала и попросила рассказать, как все произошло.

По словам Констанции, после ужина они с Джоном поднялись в музыкальную комнату, и, когда началась гроза, он предложил пойти в картинную галерею, чтобы оттуда насладиться этим необычайным для зимы зрелищем. Картинная галерея в Ройстоне представляла собой длинную узкую комнату с довольно низким потолком, вытянутую вдоль всего южного крыла дома; заканчивалась она большим закрытым балконом в стиле эпохи Тюдоров. На этом балконе они и сидели, глядя, как в черном небе сверкали молнии, озаряя на мгновение картину зимней природы, а потом все вновь тонуло во мраке. В самой галерее было темно, и это только усиливало впечатление от грозы.