Генри Мортон - Святая Земля. Путешествие по библейским местам Страница 12

Жалкие банды дезертиров выбирались из города, чтобы доползти до первой линии врага. Видевший их Иосиф говорит, что они «опухали от голода, и тела их раздувались, как при водянке». Но за стенами их ждала ужасная смерть. Среди головорезов и местных бандитов, слонявшихся, как шакалы, вдоль линии римских войск, распространились слухи, что дезертиры, прежде чем покинуть город, глотали золото. За одну ночь они вспороли животы двум тысячам несчастных беглецов. Услышав об этом, Тит пришел в ярость и издал приказ: каждый солдат, которого уличат во вспарывании тела дезертира с целью найти золото, будет немедленно казнен. Но даже это не могло остановить подобную практику.

За время осады местность вокруг Иерусалима сильно изменилась. Римляне вырубили все деревья, чтобы соорудить осадные машины, приставные лестницы и прочее. Когда Тит впервые вступил на Елеонскую гору, он увидел ухоженный, культивированный холм с виноградниками, оливковыми рощами и фиговыми деревьями, которые знал и любил Иисус. Но уже в начальные месяцы осады Иосиф, прекрасно знакомый с окрестностями Иерусалима в прежние дни, писал:

Никто из иноземцев, раньше видевших Иудею и прекраснейшие предместья города, не может удержаться от стенаний и горестного плача о том, как все изменилось; потому что война уничтожила всю красоту; никто из тех, кто знал это место прежде и внезапно увидел его теперь, не смог бы узнать его; и даже если бы он оказался в самом городе, он все равно продолжал бы его искать.

В самом городе с особой жестокостью пытали всех, кто выглядел упитанным и гладким, чтобы выведать секреты их кладовых. Родители вырывали еду из ртов собственных детей. Марфу, дочь богача Никдимона бен Гуриона, чье приданое составляло миллион золотых денариев, видели при попытке собрать зерна из навозной кучи, лежавшей на улице.

Иосиф рассказывает:

Теперь число тех, кто страдает от голода, стало поистине огромным, и переносимые ими лишения неописуемы; потому что если где-то появлялась хотя бы тень еды, немедленно начиналась жестокая схватка, и ближайшие друзья превращались в противников, отбирая друг у друга самые жалкие средства к существованию. Никто не мог поверить, что у умирающих не было еды, грабители ждали момента, когда они будут испускать дух, чтобы никто не успел проглотить остатки еды перед смертью: мало того, грабители в поисках добычи ковыляли по всему городу, запинаясь от слабости, словно бешеные псы, и вламывались в двери, как пьяные; в полном расстройстве ума они порой вторгались в одни и те же дома по нескольку раз за один день. Более того, их голод был настолько непереносимым, что вынуждал их жевать все, что угодно, и подбирать то, что и самые грязные животные не стали бы есть; они не отказывались ни от ремней, ни от башмаков, ни от кожи, покрывавшей щиты, — ее отдирали и глодали; даже клочки старого сена становились для некоторых едой, а другие собирали волокна и продавали малейшие их количества за четыре аттические драхмы. Но почему я описываю те безоглядные бесстыдства, на которые толкал людей голод, заставляя поедать несъедобное? Но все же я собираюсь рассказать обо всем, чего прежде не знала история — ни у греков, ни у варваров. Ужасно говорить об этом, и в этом невозможно поверить. Я бы охотно отказался от описания наших бедствий, от представления дурного последующим поколениям, но уже в этом веке у меня есть бесчисленные свидетели; и, кроме того, моя страна имела бы мало оснований благодарить меня за сокрытие бедствий, которые она перенесла за это время.

Была одна женщина, которая жила за Иорданом, и звали ее Мария; ее отцом был Елеазар из деревни Вифезуб, что возле Дома Иссопа. Она была известна большой семьей и богатством и бежала в Иерусалим со всеми домочадцами и так оказалась вместе с ними в осаде. Все имущество этой женщины уже было захвачено, кроме того, что она принесла с собой из Переи в город. Среди прочего у нее была еда, которую ей удалось сохранить, но ее отбирали алчные стражники, каждый день приходившие за этим к ней в дом. Это привело бедную женщину в крайнее возбуждение, частыми упреками и проклятиями, которые она обрушивала на головы алчных злодеев, она вызвала их гнев; но никто из них — ни от возмущения, вызванного ее обвинениями, ни из сострадания к ее состоянию, — не намеревался лишить ее жизни; и если и находила немного еды, голод терзал ее кишки, проникая до мозга костей, а страсть ее пылала превыше самого голода: она не спрашивала уже совета ни у кого, кроме своей страсти и нужды, в которую она впала. Тогда она предприняла совершенно противоестественное действие, схватив сына, который был еще грудным младенцем, она сказала: «О, несчастный ребенок! Для кого я буду беречь тебя в этой войне, посреди голода и мятежей? Что касается римлян, если они сохранят нам жизнь, то превратят нас в рабов. Этот голод тоже уничтожит нас еще до того, как на нас ляжет бремя рабства. А все эти мятежники и воры еще ужаснее двух других бедствий. Пойдем дальше; будь мне едой, будь яростью против этих мятежных негодяев, будь обвинением миру, который ныне желает лишь одного: преизбытка несчастий для нас, евреев».

Сказав все это, она зарезала сына и зажарила его, съела половину, а остальное спрятала. В это время грабители пришли к ней и, почувствовав ужасный запах трапезы, они стали угрожать, что немедленно перережут ей горло, если она не покажет им, что за пищу только что приготовила. Она ответила, что «приберегла для них отличную часть» и с этими словами открыла то, что осталось от ее сына. Вследствие чего их охватил ужас, и ум их был потрясен, они стояли, пораженные увиденным, а она говорила им: «Это мой собственный сын, и та половина, которая потреблена, была съедена мною. Берите, примите эту пищу; потому что я ела ее сама. Вы ведь не будете прикидываться более нежными, чем женщина, или более сострадательными, чем мать: но если вы окажетесь настолько щепетильными и испытаете отвращение к моей жертве, то раз уж я съела одну половину, то вторую тоже приберегу для себя». После чего мужчины бежали прочь, содрогаясь, ничто прежде их так не пугало, как то, что они теперь увидели, и они с трудом, но оставили мясо матери… Итак, те, кто был доведен голодом до такого отчаяния, страстно желали смерти, а те, кто уже умер, почитались счастливыми, потому что они не прожили достаточно долго, чтобы услышать о таких бедствиях или увидеть их.

А тем временем осада продолжалась. Тараны и баллисты работали днем и ночью. Глашатаи призывали голодающий город сдаваться, но в ответ слышали насмешки и оскорбления. На римской стороне были устроены крупные зернохранилища и склады продовольствия на виду у защитников стен — с тем, чтобы по возможности больше мучить евреев видом изобилия. Эта уловка тоже провалилась. Чтобы продемонстрировать жителям города неизбежность их судьбы, Тит приказал провести полный парад римских войск перед стенами Иерусалима. Осадные машины были на время отставлены в сторону, а сверкающие на солнце нагрудные пластины, шлемы и прочие атрибуты парадного убранства извлечены из чехлов, так что вся армия продефилировала в виду Иерусалима под звуки труб. Парад продолжался четыре дня. Стены города потемнели от собравшихся на них людей. Но зрелище, хотя и породило страх в самом сердце Иерусалима, не достигло цели; и война возобновилась.