Александр Иванченко - Повести студеного юга Страница 12

Там, на площади, намекнуть Тому, чтобы он постарался объяснить маркизанцам, будто они братья, Джон не рискнул, хотя большого труда в тот момент это не составляло. Достаточно было, разговаривая с вождем, почаще вставлять в полинезийскую речь английское слово «брат», и Томми все бы понял. Но ведь остальные пираты тоже были не глухие. Если бы все пленники сообразили, что их капитан пытается выдать себя за брата усыновленного вождем юнги, они, не зная обычаев полинезийцев, решили бы, что он спасает только себя, и наверняка бы взбунтовались.

Обман тут же раскрылся бы. Поэтому никаких намеков юнге Джон не делал. Он был уверен, что, когда маркизанцы начнут у Тома допытываться, тот сам догадается, как нужно ответить.

К сожалению, Томми сплоховал. Оторванный от своих недавних товарищей, он сразу стал добиваться разрешения видеться с краснобородым пленником и упорно называл его знакомым всей Океании словом «капитан». Тогда к нему подвели двух очень похожих мальчиков, должно быть братьев-погодков, и знаками спросили: мол, вы с краснобородым, как эти двое?

Юнга презрительно фыркнул:

— Еще чего придумали! Он капитан мой, поняли, дурьи ваши головы, мой капитан!

Все, конечно, поняли, но вождь, казалось, ответу Тома не придал значения. Насупившись, он долго что-то ворчливо говорил старейшинам племени, показывая пальцем то на юнгу, то на свой язык. Дескать, у мальчика еще язык немой, он не умеет пока говорить, поэтому спрашивать его рано.

Тома такое, как он полагал, наглое высокомерие вождя возмутило.

— Ты сам немой, грязный старый таипи! Краснобородый — капитан мой! Мой капитан.

Для горячо влюбленного в своего капитана юнги Дэвис был самым дорогим человеком на свете. С ним не могли сравниться никакие братья, тем более что братьев у Тома никогда не было. «Капитан, мой капитан!» В этом было все, вся жизнь юнги.

И судьба Джона зазвонила в колокола. Расправиться с ним, как позже выяснилось, собирались в тот же день, но Тукопане вдруг пришла в голову блестящая идея.

— Х-хе, послушайте! — вскричал он на совете старейшин. — Этот краснобородый — сокровище! Посылать его тело вождю воинов франи не надо. Мы отрежем ему бороду, борода вырастет новая. Замечательно! Х-хе, да, так будет долго.

У безбородых маркизанцев жесткий волос из мужской бороды считался большой ценностью. И чем необычнее он был по цвету, тем выше ценился. Фатухивцы делали из него браслеты, которыми все, кто имел такую редкость, очень гордились.

Красных браслетов на острове ни у кого не было.

Увы, мудрый Тукопана не подозревал, что роскошные бороды иногда красят.

Когда пленника оскоблили острым, как бритва, осколком морской раковины и на его лице, где раньше красовалась великолепная красная борода, появилась заурядная черная щетина, вождь, увидев столь невероятное, с его точки зрения, диво, опешил. С отвисшей челюстью впился глазами в Дэвиса, думая, наверное, что перед ним другой человек. Но нет, это был тот же, теперь уже бывший краснобородый. Вождю все же не верилось.

— Бура аотуа! Бура аотуа! — забубнил он. — Великий бог, помилуй! Великий, бог, помилуй!

Щетина все-таки оставалась черной, а глаза — голубые, прежние… Для большей верности Тукопана подергал щетинки ногтями. Да, настоящие, растут из кожи… Еще минута недоумения — и, захлебнувшись мгновенной вспышкой гнева, вождь в бешенстве продекламировал:

А харри та фоу,А торо та фарраро, —А ита та тарарта!

Пальма будет расти,Коралл будет ветвиться, —Человека не будет!

Декламация прозвучала как смертный приговор. И это действительно была одна из ритуальных форм приговора. Но даже при самой буйной фантазии, будь она у Дэвиса, он не мог бы предположить, о чем думал в ту минуту Тукопана.

Оказывается, когда старый маркизанец понял, что краснобородый пленник и усыновленный юнга никакие не братья, он, вместо того чтобы сразу же казнить Джона, как надо было ожидать, настолько проникся к нему симпатией, что решил спасти его. Сердце вождя, презиравшего всякую ложь, покорила, наверное, находчивость Дэвиса, его удивительное самообладание и, конечно, — знание полинезийских обычаев. Понятно, Тукопана вряд ли сознавал себя патриотом, но, как большинству полинезийцев, это не мешало ему быть им и чувствовать признательность к чужестранцам, хотя бы и врагам, понимающим обычаи и язык его родины. Он не мог позволить умертвить такого пленника. Но власть вождя не безгранична. Показать свои истинные намерения перед соплеменниками, самым тяжким преступлением привыкшими считать обман, для Тукопаны значило восстановить против себя все племя.

Черная щетина Дэвиса обсуждалась на совете старейшин как еще одна ложь подлого франи.

Внимательно выслушав дебаты, Тукопана мрачно подвел итог:

— Паурки роа ита паиа вау, кай-кай ахура, нуи, нуи кай-кай. Длинная свинья отощала, откармливать надо, долго откармливать.

…Спустя двадцать семь дней после крушения «Флайин стар» Джон, юнга и Апоро — молодая жена Тукопаны с Фату-Хивы, бежали.

Пока обреченного пленника усиленно откармливали, вождь с помощью верных ему воинов, поочередно стороживших Дэвиса, тайно снарядил катамаран, способный выдержать плаванье в открытом океане. Он хотел, чтобы Джон бежал один, но покидать остров без юнги Дэвис отказывался. Нет, жертвовать собой он не собирался. Он просто понял слабость старого маркизанца и ловко на ней сыграл. Сказал, что лучше пусть его съедят или зажаренным отправят французам, чем он останется без мальчика, который ему дороже свободы и даже жизни.

Ни секунды не сомневаясь в искренности Джона (ведь их сейчас связывало взаимное доверие заговорщиков), Тукопана был потрясен. Он не думал, не представлял, что на свете бывает такая любовь. Они же с юнгой чужие, совсем не братья. И юнга — не девушка. Друг дороже жизни! Это так замечательно, так замечательно! Тукопана — старый глупец, жирный слепой болван, ничего не понимающий в людях… Ему всегда казалось, что все мужчины любят сначала свою жизнь, своих родных и молодых женщин, а потом уже друзей, если боги дали им любви больше, чем нужно для себя и тех, кого не любить нельзя.

Огромного роста, страшный в призрачном свете луны со своей дикарской татуировкой, он протягивал к Джону в клетку разрисованные фантастическими узорами руки и плакал, как ребенок.

— Нуи, нуи оэ маитаи эната. Ты очень, очень хороший человек. Э мауру аоэ, э ханна-ханна аоэ. Я несчастный, я не знаю, что делать.

Он говорил, что по справедливости, если маленький Том не хочет жить на Фату-Хиве, надо его отпустить.