Эжен Фромантен - Одно лето в Сахаре Страница 12

Правда ли, что первая колонна военного французского корпуса, которая в 1844 году перешла знаменитый мост, замерла в немом восторге, а музыканты в восхищении заиграли? Я знаю об этом лишь с чужих слов, но в тот вечер зрелище, открывшееся нашему взору, заставило поверить в это.

Пальмы, которые я видел впервые; небольшая деревушка золотистого цвета, утопающая в зелени и белых весенних цветах; девушка в ярком красном одеянии и экзотических ожерельях пустыни с амфорой на обнаженном бедре, идущая нам навстречу в сопровождении старца, это была первая девушка, которую мы здесь встретили, со светлой кожей, красивая и сильная в своей ранней зрелости, еще ребенок, но уже женщина, старик усталый, но не обезображенный преждевременной старостью — вся пустыня представала предо мной при этом первом знакомстве во всех проявлениях своей красоты.

Это было поразительное зрелище. Но самым удивительным было небо: заходящее солнце окрашивало в золото и пурпур, расцвечивало тысячами огней небольшие облака, отделившиеся от огромного черного занавеса над нашими головами, будто пенная кайма на берегу беспокойного моря. Дальше простиралась синева, а за ней из бездонных глубин, сквозь неизведанную и прозрачную чистоту проступала голубизна небес. Над цветущей деревушкой поднимались теплые пары с неясными запахами, и слышались волшебные звуки музыки; слегка покачивались финиковые пальмы, пронизанные лучами заходящего солнца, журчание бегущих под тихими сводами леса ручьев сливалось с легким шепотом листвы, пением птиц, звуками флейты. В это время невидимый муэдзин затянул вечернюю молитву, четырежды повторив ее на все стороны света; он пел с такой страстью, с таким чувством, что все, казалось, замерло в благоговейном трепете.

На следующий день та же красота, тот же повсеместный праздник. И тогда я позволил себе заглянуть в северную часть деревни, и случай сделал меня свидетелем необычного явления. Небо над этим уголком деревни было мрачно и напоминало огромный бушующий океан, последняя волна которого обрушилась на горный гребень. Но гора, как мощный риф, опрокинула ее в открытое море, и по всему восточному склону Сахарского Атласа промчался водяной вихрь, вызывая водовороты. Небо было иссечено серыми струями низвергающегося потока, а в самой глубине виднелась вершина горы, покрытая легкой изморосью. В долине Метлили дождь лил как из ведра, в пятнадцати лье от нее шел снег. Над нашими же головами улыбалась вечная весна.

Мы достигли пустыни в чудесный день, и во время всего моего длительного пребывания в Сахаре я не видел больше ни капли дождя.

Таким лучезарным оказалось, любезный друг, начало путешествия в Зибан. Неожиданный переход из одного времени года в другое, своеобразие местности, новизна впечатлений — перед нами словно поднялся грандиозный занавес; внезапное явление Сахары, куда мы проникли через золотые ворота — Эль-Кантару, оставило навсегда волшебные воспоминания.

Сегодня я уже больше не жду, да и не желаю никаких неожиданностей; мое вступление в пустыню произойдет гораздо проще, без удивления — все здесь уже знакомо; без сюрпризов — на моем однообразном пути больше не лежит Эль-Кантара.

Чтобы знать заранее, к чему готовиться, я тщательно изучил карту Юга от Медеа до Лагуата, но не как географ, а как художник.

Вот о чем она поведала мне: до Богара — горы; от Богара — разные равнины, которые все зовутся Сахарой: солончаковые, песчаные, каменистые, холмистые, поросшие альфой; за двенадцать лье от Лагуата — пальма; наконец, Лагуат, обозначенный более крупной точкой на пересечении бесчисленных ломаных линий, расходящихся во всех направлениях к городам с неизвестными названиями, иногда полусказочными; затем вдруг бескрайняя равнина на юго-востоке, где нет ничего, ее название — Блед-эль-Аташ (Страна жажды) — заставляет задуматься.

Многие отступили бы перед однообразием подобного маршрута. Признаюсь тебе, что именно это однообразие и привлекает меня.

У меня вполне определенная цель.

Если я ее достигну, она сама скажет за себя; если нет, стоит ли говорить тебе о ней?

Знай лишь, что я страстно люблю голубой цвет и сгораю от желания вновь увидеть безоблачное небо над лишенной тени пустыней.

Эль-Гуа, 24 мая, вечер

Расстояние от Медеа до Богара по дороге, избранной нами, составляет четырнадцать лье — на два лье короче, чем по кружному пути. Наша дорога почти прямая, насколько это возможно в труднопроходимой местности. Кажется, более сократить путь нельзя, если только не брать подъемы штурмом, как укрепления, и не скатываться кубарем при спусках. Проводник увлекает нас в глубь гор по крутой тропе, едва намеченной прошедшими здесь пастухами или естественным стоком дождевых вод, что, однако, не мешает продвижению каравана легко груженных мулов и осторожных лошадей.

Горный массив, который мы преодолели за пять часов, представляет собой беспорядочное скопление конических холмиков, изрезанных глубокими, узкими оврагами. На дне каждого воронкообразного оврага, у ручьев или ключей, изобилуют олеандры. Склоны покрыты густыми зарослями кустарника, а на верху холмов расположились величественные дубы, пробковые дубы и хвойные деревья. Дымок, тянущийся над лесом и приносящий разнообразные запахи, редкие зеленые квадратики ячменных полей указывают на присутствие в этом уединенном месте арабов-земледельцев. Но не видно ни самих хозяев полей, ни их хижин, откуда тянется дымок. Ни души. Не слышно даже собачьего лая. Арабы не любят показывать свои жилища, как не любят называть свои имена, говорить о своих делах, сообщать цель своего путешествия. Им неприятно любое проявление навязчивого любопытства. Вот почему они строят свои жилища в самых неприметных местах; почти так же устраивают засаду — чтобы можно было самим наблюдать, не будучи замеченными. Из глубины невидимого убежища араб следит за дорогой, за проходящими по ней людьми, отмечая их число и с беспокойством определяя направление движения. Если же кто-то намеревается осмотреть местность, устроить привал или направляется к жилищу — поднимается тревога. Иногда подозрительный деревенский житель незаметно провожает вас взглядом и не теряет из виду, пока не утратит всякий — реальный или надуманный — интерес к вам.

Все привычки араба-земледельца подчинены целой системе предосторожностей, а его отношение к собственности может быть объяснено постоянной неуверенностью. Даже ведя оседлый образ жизни, он чувствует себя владельцем лишь того, что непосредственно находится в его руках. Он предпочитает движимое имущество, так как его легче обменять, скрыть, даже отрицать, что оно твое. Земля же, наоборот, слишком обременительна. Любая земельная собственность кажется ненадежной и вызывающей. Засеянный участок подчеркнуто занимает лишь клочок земли. Араб не желает расширять его и возделывать прилегающие земли, он старается сохранить голое пространство перед своим домом, чтобы никто не догадался о его владениях. Ничто не имеет более невзрачного вида, чем местность, заселенная арабскими племенами. Вряд ли возможно занимать меньше места, производить меньше шума, более скрытно вторгаться в пустыню.