Брюс Чатвин - Тропы песен Страница 13

Пресса начала кампанию за возврат миссий. В ответ американцы пригрозили закрыть неприбыльную плавильню к северу от Перта – тогда работы лишилось бы около 500 человек. Тут вмешались профсоюзы. Кампания утихла. Аборигенов распустили, а Дэн Флинн – так он теперь себя называл – поселился в Бруме с одной девушкой.

Ее звали Голди. Среди ее предков были малайцы, койпангеры, японцы, шотландцы и аборигены. Ее отец был ловцом жемчуга, сама она была дантисткой. Перед тем как вселиться к ней в квартиру, Флинн на безукоризненной латыни написал письмо святейшему папе, прося его освободить от принесенных обетов.

Потом пара переехала в Алис-Спрингс. Оба принимали участие в аборигенской политике.

12

Бывший бенедиктинец был окружен полудюжиной людей в самом темном углу сада. Лунный свет заливал его надбровные дуги, само же лицо и бороду скрывала тьма. Его подруга сидела у его ног. Время от времени она выгибала свою длинную красивую шею, склоняя голову ему на бедро, а он щекотал ее пальцем.

Да, молва о том, что характер у него был не сахар, была справедливой. Когда Аркадий сел на корточки возле его стула и объяснил, кто я и чего хочу, до меня донеслось бормотанье Флинна:

– Боже, еще один!

Мне пришлось ждать не меньше пяти минут, прежде чем он соблаговолил повернуть голову в мою сторону. Потом он спросил иронично-любезным тоном:

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Да, – ответил я, нервничая. – Меня интересуют Тропы Песен.

– Правда?

Он вел себя так обескураживающе, что, казалось, любое твое слово обречено прозвучать как глупость. Я решил заинтересовать его разными теориями происхождения и эволюции языка.

– Некоторые языковеды считают, – сказал я, – что первым языком человека была песня.

Он поглядел в сторону и погладил бороду.

Тогда я переменил курс и начал рассказывать о том, как цыгане общаются через огромные расстояния, напевая друг другу по телефону тайные стихи.

– Правда?

Прежде чем пройти инициацию, продолжал я, мальчик-цыган должен выучить наизусть все песни своего клана, имена всех своих родичей, а также запомнить сотни и сотни телефонных номеров по всему миру.

– Цыгане, наверное, ловчее всех в мире умеют набирать телефонные номера.

– Я никак не могу понять, – заметил Флинн, – какое отношение к нам имеют цыгане.

– Дело в том, что цыгане, – объяснил я, – тоже считают себя охотниками. Мир – это их охотничьи угодья. Оседлые жители – «сидячая дичь». В языке цыган слово «оседлый» буквально означает «мясо».

Флинн обратил ко мне лицо.

– А знаете, как наш народ называет белого человека? – спросил он.

– «Мясо», – предположил я.

– А знаете, как у нас называют благотворительный чек?

– Тоже «мясо».

– Принеси-ка сюда стул. Я хочу с тобой поговорить.

Я отыскал стул, на котором сидел до этого, и уселся рядом с Флинном.

– Извини, что я был немножко резок, – сказал он. – Ты бы видел психов, с которыми мне приходится иметь дело. Что будешь пить?

– Пиво, – ответил я.

– Еще четыре пива, – сказал Флинн мальчишке в оранжевой рубашке.

Мальчишка поспешил за пивом.

Флинн наклонился и что-то прошептал на ухо Голди. Она улыбнулась, и он заговорил.

Белые люди, начал он, делают типичную ошибку, полагая, что, раз аборигены – скитальцы, у них не может быть никакой системы землевладения. Это сущий бред. Конечно, аборигены не мыслят свою территорию как сплошной кусок земли, обнесенный заборами; для них это скорее неразрывная сеть, или совокупность цепочек, «троп» или «сквозных путей».

– Все наши слова, означающие «страну», – сказал Флинн, – одновременно означают «тропа».

Этому есть одно простое объяснение. Большая часть равнинной Австралии представляет собой засушливую местность, покрытую чахлым кустарником, или пустыню, где дожди выпадают лишь изредка, а за одним тучным годом могут последовать семь тощих лет. В таком климате оставаться на одном месте – самоубийство; чтобы выжить, нужно двигаться. «Собственная земля» человека определялась так: «место, где я не должен просить». И все же, чтобы чувствовать себя «дома» в такой местности, нужно точно знать, как из нее уйти. Все надеялись по крайней мере на четыре «выхода» и «пути», которыми можно безопасно воспользоваться в пору беды. Каждому племени – хотело оно того или нет – приходилось налаживать отношения с соседями.

– Например, если у А были фрукты, – объяснял Флинн, – у Б – утки, а у В – разработки охры, то существовали четко определенные правила относительно обмена этими товарами, а также четко определенные торговые пути.

То, что белые люди называли «Обходом», на деле являлось чем-то вроде телеграфа и фондовой биржи, позволявшего обмениваться сообщениями людям в буше, которые никогда не видели друг друга, которые, быть может, и не подозревали о существовании друг друга.

– Такая торговля, – продолжал Флинн, – не являлась торговлей в том смысле, в каком понимаете его вы, европейцы. Это не купля-продажа ради выгоды! Наша торговля всегда была симметричным обменом.

У аборигенов было представление о том, что всякое имущество, «добро», может таить в себе некое зло и способно причинить вред своему владельцу, поэтому оно должно постоянно пребывать в движении. «Добро», служившее товаром, не обязательно было съедобным или полезным. Больше всего людям нравилось обмениваться бесполезными вещами – или такими вещами, которыми может легко разжиться каждый: перьями, священными предметами, поясами из человеческих волос.

– Знаю, – прервал его я. – Известны случаи, когда люди обменивались своими пуповинами.

– Я смотрю, вы кое-что читали. Обмен товарами, – продолжил он, – следует рассматривать скорее как некую гигантскую партию вроде шахматной, в которой доской служит весь континент, а игроками выступают все жители. «Товары» являются знаками людских намерений – снова торговать, снова встречаться, устанавливать границы, вступать в родство через брак, петь, танцевать, делиться ресурсами, делиться идеями.

Какая-нибудь раковина могла переходить из рук в руки, путешествовать от Тиморского моря до Большого Австралийского залива, вдоль «дорог», известных с незапамятных времен. Эти «дороги» непременно проходили мимо источников пресной воды. А источники, в свою очередь, служили обрядовыми центрами, где могли собираться люди из разных племен.

– И устраивать корробори, как вы это называете?

– Это вы называете их «корробори», а не мы, – возразил он.

– Верно, – кивнул я. – Так вы хотите сказать, что торговые пути всегда шли вдоль песенных троп?

– Торговый путь и есть песенная тропа, – сказал Флинн. – Потому что главным средством обмена являются не вещи, а именно песни. Обмен «вещами» – побочное следствие обмена песнями.

До прихода белых людей, продолжал он, ни один человек в Австралии не был безземельным, поскольку каждый наследовал в качестве собственности отрывок Песни Предка, а вместе с ним – ту полоску земли, по которой проходила эта Песня. Строчки, которыми владел человек, являлись его «документом», подтверждавшим право собственности на территорию. Он мог одалживать эти строчки другим. Мог и сам занимать чужие стихи. Единственное, чего он не мог, – это продать Песню или избавиться от нее.

Предположим, старейшины из клана Ромбического Питона решили, что пришла пора спеть весь песенный цикл, от начала до конца. Рассылаются гонцы в обе стороны маршрута, созываются все песневладельцы, собираются в Большом Месте. Там каждый «собственник» пропевал свой кусочек Песни, соответствовавший определенному участку странствия Предка. Причем все соблюдали правильную очередность!

– Спеть Песню не в том порядке, – хмуро говорил Флинн, – преступление. Обычно оно карается смертью.

– Понимаю, – сказал я. – Ведь это было бы что-то вроде музыкального аналога землетрясения.

– Хуже, – сердито возразил он. – Это означало бы поломать ход Творения.

Там, где устраивалось Большое Место, продолжал он, чаще всего проходили и пересекались маршруты нескольких Сновидений. Поэтому, явившись на свой корробори, ты мог встретить людей из четырех разных тотемных кланов, из самых разных племен, все эти люди принимались обмениваться песнями, танцами, сыновьями и дочерьми, предоставлять друг другу «путевые права».

– Когда побудешь здесь подольше, – обратился ко мне Флинн, – услышишь выражение «обретение ритуального знания».

Это означало лишь то, что человек продолжал свою песенную карту. Он расширял свои возможности, изучая мир посредством песни.

– Представь себе двух аборигенов, – продолжал он, – которые встречаются впервые где-нибудь в пабе в Алис. Один копнет одно Сновидение. Другой – другое. А потом непременно что-нибудь прояснится…

– И это, – вмешался Аркадий, – положит начало красивой забулдыжной дружбе.