Евгений Ладик - Похождения иркутского бича Страница 13

Глава 10

Река Ильена. Одинокая башня

Ученые объясняют название Лены от тунгусского Ильена — большая вода. Наверное, так оно и есть, но все-таки Лена — имя русское. За этим именем видится светловолосая, голубоглазая красавица. Такая она, Лена, и есть — прозрачная голубая вода, светлые небеса и белые ночи. Лена не просто мила или красива, она прекрасна, ибо величественна. Лена самая большая река в стране. Уступает по площади бассейна только Оби, зато на 750 километров длиннее. В мире не более десятка рек сравнимых с Леной — Амазонка, Ла-Плата, Конго, Нил, Янцзы, Миссисипи. Но сравнимы только количеством воды, а никак не качеством. Лена собирает свои воды на тех же хребтах, что и Байкал, и так же чисты ее воды и девственны берега, почти не тронутые цивилизацией. В ряду очеловеченных русских рек — Волга-матушка, Амур-батюшка, Дунай-богатырь — стоять и Лене с эпитетом «прекрасная».

Марк Парашкин шел на свидание с Леной в совершенно не адекватном этому событию настроении. Длительное воздержание от алкоголя, страх, одиночество, да и чай давно кончился, превратили его в законченного пессимиста. Даже любимая присказка: «Из любого безвыходного положения есть, как минимум, два выхода», — приобрела грустный довесок: «Но, бывает, оба ведут в тюрьму».

Особенно доставали Парашкина комары. Комариную мазь он уже всю использовал и теперь шел по аласам, как в тумане. Комары висели вокруг облаком. Марк затягивал капюшон энцефалитки так, что оставались одни глаза, но и глаза надо было как-то защищать от кровопийц. Иногда комары доводили его до такого бешенства, что он бросался на землю и начинал по ней кататься. Хуже всего было утром, поэтому он старался найти к утру какое-нибудь заброшенное жилье. В помещении комары донимали меньше. Однажды Марк остановился в какой-то странной одинокой башне. Башня была нежилой и больше напоминала культовый памятник, чем жилой дом. Но на балконе третьего этажа ветерок хорошо отгонял комаров и Марк, устроившись там, хорошо выспался. Проснулся он от тарахтения мотора. Внизу стоял «Беларусь», а рядом тракторист кипятил на костре чайник. Увидев Марка, он заулыбался и позвал пить чай. Хоть Марк и избегал людей, опасаясь, что они могут навести на его след милицию, но убегать было еще глупее. За чаем он усердно налегал на хлеб с маслом, говорил о себе скупо, больше слушал. Якут-тракторист рассказал историю возникновения башни.

Захарову шел семидесятый год, когда он задумал строительство памятника. Стали пропадать силы, скоро помирать, понял он. А вместе с ним умрет и память о его детях. Этого он не хотел. Пусть родные и земляки после его смерти смотрят на памятник и вспоминают его сыновей. За образец памятника Захаров взял картинку из учебника. Кремлевская башня со шпилем и звездой на этой картинке оставалась для него символом чего-то светлого и великого, за что его сыновья сложили головы на войне. В одиночку он свалил и стаскал на лошади бревна. Гладко ошкурил и разложил по размерам. Первый этаж 8 на 8 метров сложил из 19 венцов. Столько лет было его Федору, когда тот пропал без вести в 41-ом году. Когда родился его первенец, Захаров по обычаю вкопал рядом с домом столб-коновязь, чтобы все видели — в доме растет сын. Столб украсил резьбой, прорезал глубокой канавкой вокруг в том месте, где будет привязывать уздечку своей лошади выросший сын. Через год жена родила ему второго — Семена, еще через год третьего — Ивана. Для каждого он ставил столб-коновязь, украшая своим узором. Семен заслужил медаль «За отвагу» и погиб под Шепетовкой. Иван, как и положено младшему, погиб последним в конце войны, в Пруссии. Он был самым смышленым из троих. У геодезистов работал, те его научили пользоваться теодолитом. На фронте пригодилось. Стал артиллеристским разведчиком. От него единственного осталась с войны фотография: стоит рядом с треногой теодолита, улыбается.

Второй этаж Захаров выложил 6 на 6 из 18 венцов — это в честь Семена, а третий 4 на 4 из 16 венцов — для Ивана. Сверху из четырех обструганных бревен сделал шпиль со звездой и оббил оцинкованной жестью. За жесть отдал две тысячи шкурок ондатры. Два года капканы ставил, однако. Зато вода теперь всюду стекала по жести и не мочила дерево. На наличниках окон каждого этажа Захаров повторил узоры со столбов сыновей. Учитель в общей тетради написал по-якутски и по-русски про памятник и его сыновей. Эту тетрадь Захаров положил на первом этаже на полочку, рядом — карандаш. Подходили к его памятнику геологи, лесоустроители, да и мало ли людей по аласам ходят. Удивлялись и писали добрые слова в тетрадь. Старик Захаров читать не умел ни по-русски, ни по-якутски, но знал, что добрые. Ведь это ради них сложили головы на войне его сыновья.

Марк распрощался с гостеприимным трактористом, приезжавшим посмотреть, не пора ли начинать сенокос. Больше он решил от людей не прятаться. По району ходила пара сотен бичей из экспедиции, и обнаружить среди них беглеца никакая милиция не сумеет.

Марк вышел на трассу, тормознул машину и через несколько часов подъехал к Лене.

Глава 11

На плоту вниз по Лене. На барже вверх по Лене

— Я уже пятый год плоты на Тикси гоняю. От полутора до двух тысяч за рейс получается. Как раз столько же в Москве в институте за год зарабатываю. Да и разве сравнишь вонючую Москву с Леной?

Сидевшие вокруг костра мужики дружно поддакнули москвичу. Ненависть к Москве объединяла всех остальных советских людей. Давно никто не считал Москву ни душой, ни сердцем страны. Скорее она ассоциировалась с жадной глоткой, сжирающей все, что производила провинция. Москвичи рвались заграницу, провинциалы — в Москву, справедливо считая ее такой же заграницей. Москвичам завидовали, москвичей ненавидели и презирали. Так что охаивание столицы преследовало вполне конъюктурные цели — москвич искал взаимопонимания у своих спутников. Хотя в данный момент он, может, и не кривил душой. Ночь была теплая и, как обычно, белая. На костре кипела стерляжья уха, в реке остужались бутылки с водкой. По крайней мере для Марка, сидевшего среди мужиков, это и было счастьем, и другого он не хотел.

Две недели назад он встретил этих мужиков, мгновенно познакомился, подружился. Сейчас он вместе с ними гнал плот вниз по Лене. Теперешние плотогоны, правда, не столько гнали плот, сколько катились на нем. Впереди и сзади плота шли два буксира, которые и направляли километровый плот куда надо. А рабочие, ехавшие на плоту, лишь осматривали крепления, подтягивали ослабевшие гайки, да, в основном, рыбачили. Для рыбалки у них имелась видавшая виды «Казанка» со старым «Вихрем». Опередив плот часов на 10, мужики бросали в заводях сети, самоловы, закидушки и прочую рыбацкую снасть. Излишки рыбы обменивали на камбузах теплоходов на водку и спирт. Такая жизнь Марку очень нравилась, он с удовольствием доехал бы с ними до Северного ледовитого океана, но побережье считалось погранзоной и, чтобы доплыть до Тикси, нужен был допуск — штамп в паспорте, которого у Парашкина не имелось. Ни штампа, ни паспорта. А сидеть в заполярном КПЗ Марк почему-то считал неприличным. Поэтому через несколько дней он, договорившись с одним из шкиперов многочисленных барж, плыл по Лене в обратном направлении.