Владимир Санин - У Земли на макушке Страница 13

Ночью мне приснился жуткий сон. Голый, я выскакиваю из бани, катаюсь в снегу и бегу обратно. Но какой-то шутник закрыл дверь, и на мой отчаянный стук из бани доносится дьявольский хохот. Я чувствую, что начинаю обрастать льдом, и тут ко мне подкатывает свою тележку мороженщица и гнусным голосом выкрикивает: «Горячее мороженое! Мишка на севере, Машка на юге! Эскимосы ели — все деньги проели!»

Я проснулся от злости и… холода. Посветил фонариком: не только окно, даже подоконник и одна стена покрыты изморозью. В комнате наверняка было ниже нуля. Некоторое время я лежал, чертыхаясь и осмысливая варианты, которые позволяли не вылезать из постели. Гамлет так не изводил себя, взвешивая все «за» и «против». Но эти варианты, связанные с сохранением «статус-кво», страдали столь существенными изъянами, что гнусная перспектива, которую я до сих пор держал в чёрном теле, становилась все более назойливой. Я лягал её окоченевшими ногами, загоняя на задворки, бросал в бой все новые аргументы, но тщетно. Было ясно, что из постели вылезать придётся, и я сделал это могучим усилием воли, воспоминание о котором до сих пор согревает мою душу. Я надел носки, меховые штаны, шапку-ушанку, свитер, залез в спальный мешок и, продрожав с полчаса мелкой дрожью, уснул. К сожалению, не могу припомнить, что мне снилось вторую половину ночи. Кажется, черти окунали в котёл со смолой печника, который сложил печь в моей комнате.

Утром я пошёл знакомиться со станцией. Представьте себе площадку размером с полтора-два футбольных поля. Справа — застывшее море, слева — та самая гора, которой я вас заинтриговал. В центре площадки прижались друг к другу домики, в которых живёт человек тридцать штатного коллектива, а на торцевой стороне — служебные помещения. Здесь работают метеорологи и аэрологи.

Первые занимаются погодой. Не прогнозами, точность которых прокормила многие поколения эстрадных остряков, а конкретной погодой, данной нам в ощущении. Каждые три часа метеорологи (старший — сосед Чернышёва Анатолий Дмитриев) снабжают радистов сведениями о температуре, влажности и давлении воздуха, о поведении ветра, солёности и температуре морской воды. Каждые три часа — просто написать, но в жизни это каждую ночь оборачивается маленькой драмой. Потому что среди метеорологов — совсем юные девушки, а природа так их устроила, что они боятся выходить ночью. Ведь нужно-то выходить не на балкон, под которым сладкоголосые юноши поют серенады, а в студёную ночь, да ещё с пургой, да ещё с медведями, которые время от времени напоминают о своём существовании. И бывает, особенно на первых порах, что девушки в мрачные, заполненные медведями ночи будят ребят, и те их провожают, проклиная вслух эмансипацию, но в душе чувствуя себя могучими и отважными рыцарями.

В первое же утро я стал свидетелем забавного зрелища, которое привело бы в восторг детвору. Раздвинулись двери сарая, и с огромным, похожим на исполинский арбуз шаром в руках выбежал аэролог Борис Зинин. Спринтерский рывок на сто метров — и шар взлетел в воздух, как мыльный пузырь. Это — аэрозонд. Его подъёмной силы, созданной несколькими кубическими метрами водорода, достаточно, чтобы поднять в воздух портативную радиостацию. Батарейки рассчитаны на два часа работы, и за это время шар-зонд успевает хорошенько прогуляться по небу на высоте до сорока километров. Вместе с Борисом я пошёл в домик аэрологов. Здесь, не отводя глаз от локатора, сидел техник Женя Григоркин. На экране — крохотные светлячки-импульсы: зонд набирает высоту и посылает на землю первые сигналы. Их принимают автоматы, которые вычерчивают на бегущей бумаге небесную кардиограмму: давление, температуру и влажность в верхних слоях атмосферы. Григоркин же с помощью локатора определяет направление и скорость ветра.

Зонд запускается три раза в сутки. Когда ему надоедает шляться по стратосфере, он лопается и вместе с радиостанцией возвращается на землю. О времени и месте приземления зонд обычно не сообщает, и поэтому ему не оказывают вполне им заслуженные последние почести. Что же касается принятых сведений, то они немедленно передаются в Центр. Это важнейшие, уникальные данные. Хотя обходятся они дороговато, но в данном случае цель оправдывает средства: ведь благодаря им мы получаем представление об ассортименте блюд, которые готовятся на арктической кухне погоды.

Для аэролога мало хорошо знать свою аппаратуру, он ещё должен быть и неплохим спортсменом. Нужно уметь быстро бегать да ещё удерживать бешено рвущийся из рук шар, оттаскивать его подальше от мачт и домов. Случается, что ураганный ветер вырывает зонд из рук и расшибает его вместе с приборами. И начинай все сначала…

Работа метеорологов и аэрологов — главное на станции, смысл её существования. Есть, правда, ещё один научный участок, который на откупе у Серёжи Чернышёва, но об этом участке я не напишу ни слова. И вот почему.

Со свойственной мне любовью к истине сделаю постыдное признание: я ни разу не видел полярного сияния. Разумеется, я мог бы и не признаваться в столь прискорбном упущении, а просто содрать из художественной литературы самое красочное описание этого потрясающего явления природы. Между нами говоря, поначалу я так и собирался сделать, но уж очень захотелось пригвоздить к позорному столбу двух людей, виновных в том, что я не полюбовался сиянием в натуре.

Первый из них — Александр Денисенко, командир ЛИ-2, с которым я летал по Чукотке. Он уговорил меня не лететь второй раз в один восточный аэропорт, а именно во время этого рейса, как бы в насмешку над храпящим в гостинице корреспондентом, природа разродилась отличным сиянием. Зубовный скрежет, которым я сопровождал восторженный рассказ вернувшегося Денисенко, поднял на ноги всех обитателей гостиницы: они решили, что ветер сорвал крышу.

Ещё большее преступление совершил Сергей. На станции он заведует полярными сияниями и, как только они появляются, выстреливает в небо целые километры киноплёнки. Сергей регистрирует сияния, составляет карты их распространения — одним словом, помогает учёным уяснить природу этого небесного каприза, которая изучена далеко не достаточно. Но главного Чернышёв не сделал: ночью, когда на часок появилось сияние, он меня не разбудил. Ему, видите ли, показалось, что я слишком сладко сплю — это в моем-то холодильнике, где унты примерзали к полу? Меня слабо утешило, что он понял свою ошибку и обещал следующий раз исправиться. В том-то и дело, что следующего раза не было!

Так я и не увидел полярного сияния. Одно меня успокаивает: ненависть к нему радистов, которые относятся к сиянию как грибник к мухомору — красиво, но вредно. Полярное сияние, оказывается, создаёт многочисленные помехи радиосвязи — вот почему мы с радистами терпеть его не можем, и писать больше о нем не хотим, и нисколько не жалеем, что его не увидели, и пусть его даже больше совсем не будет. Вот как я теперь отношусь к полярному сиянию [1].