Вячеслав Веселов - Дом и дорога Страница 13

Игорь нахмурился.

— Это не роман, Бугров.

— Ну, ну...

Игорь сидел, обхватив ладонями стакан с остывшим чаем.

— Я тут вторую неделю занимаюсь со школьниками, замещаю тренера. Он на соревнованиях. Помощник главного судьи на первенстве Союза... Есть там у них Леночка Зорина. Очень милая. Фехтовальщица, впрочем, никакая. Звонит однажды. То да се, а потом: Игорь Сергеевич, вы мне нравитесь. Да-а... Обычная, в общем, история детской влюбленности. Сам когда-то был без ума от учительницы географии. Встретились, значит, погуляли, зашли погреться на телеграф. Я ей толкую про учебу, про общие интересы, которых у нас быть не может. Только чувствую, как-то деревянно все получается. Пройдет, бубню, надо учиться, ну и все такое. А она и слышать ничего не хочет. Расплакалась... Что делать в таких ситуациях? Песталоцци почитать, что ли?

— Ей было пятнадцать лет, но по стуку сердца невестой быть мне могла, — прочитал Бугров с воодушевлением. — Акселерация. Растут как на дрожжах. — Он снова закурил. — Я тут нашел у Веры немецкую книжку. Старье какое-то. Так вот, там написано, что юность женщины — это эпоха бури и натиска.

— Вот где он сидит у меня, этот натиск. — Игорь ребром ладони ударил себя по шее. — Сегодня один мальчишка, какая его муха укусила, колотил меня с такой злобой, что я растерялся. Способный парень, дерется хорошо, а сегодня рубил как дровосек. Он, наверное, не успокоился бы, пока не изувечил меня... Черт знает, что с ними со всеми творится.

Игорь начал собираться. Бугров сидел, сложив руки на животе, и поверх очков внимательно смотрел на друга.

— Что с тобой, Гага? Ты совсем скис. Мальчишка старался...

— Ах, оставь, — перебил его Игорь. — Я знаю, что говорю. Он готов был убить меня, этот сопляк. — Он вспомнил мальчишку: сабля в опущенной руке, бледное лицо, испарина на лбу и взгляд — недобрый, недетский, отчужденный... — Брошу я фехтование, Валя.

— Ну-ну, перестань психовать. Ты устал.

— Серьезно, Бугров. Пора браться за дело. Я постоянно об этом думаю, все клянусь не брать в руки саблю, а вечером собираю в мешок оружие и тащусь в зал. Стараюсь, как никогда, и, главное, знаю, что напрасно. Третий год подряд на институтских соревнованиях занимаю второе место. Чемпионы меняются, а я все вторым. Весной выступлю в последний раз — и прощай, оружие! Будь здоров! Кланяйся Вере.

Снегопад кончился. На улицах подмораживало. Игорь быстро шел вечерними улицами, зажав в руке ремень брезентового мешка, в котором тонко позванивали клинки.

1971

ТОБОЛЬСКИЙ ИКАР

Была такая незатейливая песенка «Есть на севере хороший городок...» Теперь ее не поют, редко поют. Должно быть, на нынешний вкус она чересчур незатейлива. А раньше семь голосов спорили за честь быть этим «хорошим городком». Мой друг, влюбленный в русский Север, утверждает, что автор песни имел в виду Каргополь. Мне же всегда казалось, что речь шла о Тобольске, что это именно он «в снегах суровых северных залег...»

Давняя то была фантазия, отроческий еще туман. Ведь иной раз и ответить не можешь, почему какое-то место или край, где ты никогда не был, вдруг обретают над тобой власть. Край, или город, или одно только имя его. Тобольск жил в моей памяти поэтическим образом, чудесным в своей древности и завораживающей таинственности: за лесами, за речными излуками, среди снегов — древняя сибирская столица, «первый стольный во всех городех», откуда лежал путь дальше на север, в совсем уже легендарную Мангазею... От «златокипящей Мангазеи» нынче не осталось ни городища, ни пепелища. Да и  м о й  Тобольск (я это знал) уходил, менялся, примерял новое платье — рос, строил порт, возводил огромный нефтехимкомбинат. Вот и поезда пошли к городу, а я все мешкал, все не мог собраться. А он был совсем рядом, каких-нибудь пятьсот километров. По нашим-то масштабам и не расстояние вовсе!

Наконец мне выпала дорога.

Я проснулся в гостинице от бьющего в глаза солнца. За балконной дверью до самого горизонта тянулись пестрые осенние леса: первые утренники уже обожгли листву. У нас деревья стояли еще зеленые, а здесь чувствовался Север.

Мне надо было в архив, но я не стал спрашивать дорогу. В чужом городе в любую сторону идти одинаково интересно. Хотя с реки тянуло сырым холодом, воздух быстро прогревался. Пахло березовым дымом. Его древний, такой русский запах будил в душе что-то полузабытое и так же верно погружал тебя в историю, как мемориальная доска на ветхом домишке: «Здесь жил декабрист М. А. Фонвизин».

За деревьями сквозили белые стены кремля и бирюзовые купола Софийско-Успенского собора. Я уверенно держал на эти купола и скоро оказался на пороге архива. Надо было только пройти вдоль крепостной стены, свернуть в арку, миновать двор, поросший травой, толкнуть тяжелую дверь...

Из комнаты, где я сидел над бумагами, был виден редеющий сад. Там жгли опавшие листья, среди деревьев поднимались столбы просвеченного солнцем дыма. До меня долетал его горчащий запах.

Он был со мной, этот душистый дым, когда я бродил по улицам Тобольска и когда стоял под крепостной стеной, глядя на Иртыш. Над головой тарахтели вертолеты, вскрикивали на воде буксиры. Но дымом и прелым листом, верно, пахло так же томительно и остро, как и в те дни, когда по Иртышу шли дощаники с солью, а тобольское небо было заселено лишь птицами и ангелами.

Два города существовали одновременно — сегодняшний, реальный Тобольск и тот давний, полулегендарный и таинственный. Возле архиерейского дома на пушечных стволах были свалены рюкзаки, по двору разгуливали туристы в штормовках. В здании Монашеского корпуса размещался горсовет ДСО «Спартак». Из окон бывшей консистории летел рокот фортепиано: в музыкальном училище шли занятия. У северных ворот кремля мне встретилась монашеского вида, вся в черном, сухонькая женщина. В руке у нее была холщовая авоська с портретом Аллы Пугачевой.

На крепостной стене — созданный местными художниками мозаичный портрет Семена Ремезова, патриота Тобольска и автора первых чертежей «каменного городового строения». (При жизни Ремезова деревянный Тобольск горел десять раз!) Под портретом слова признания: «Славному сыну земли русской Семену Ремезову, зодчему, художнику, картографу, летописцу — благодарные тоболяки».

На могилах декабристов возле церкви Семи отроков живые цветы. Под знакомыми фамилиями — Башмаков, Кюхельбекер, Краснокутский — на черных чугунных плитах свежие стрелы гладиолусов. И это не по случаю юбилея или другого мероприятия. Просто будничный осенний денек...