Вячеслав Веселов - Футбол на снегу Страница 13

Я поднимаю голову и снова вижу в ночи столб голубоватого света — Сириус!

Работа, работа, работа. В бесконечной смене вахт забываешься и уже ничего не видишь вокруг, а потом словно очнешься: покатые волны, глухой шум машины и голоса над океаном.

А однажды на вечерней вахте замечаешь, как рано начинает смеркаться, как незаметно подошла осень.

И наконец наступает день, когда, выйдя на палубу, ты вдруг чувствуешь: что-то здесь не так, что-то изменилось. И видишь снег на полубаке и крыле мостика. Море кажется от этого темнее.

Незнакомое зимнее море, а небо бледно-зеленое, облака тяжелые, воздух прозрачный, холодный и тоже зимний.

Мы снимаемся с промысла.

— «Монголия», «Бизон» говорит. Ответьте землякам.

— Добрый день, «Бизон».

— Как поработали?

— Так себе. Шаркались два месяца в Тумане. Безрыбица, рвань. Тяжелый рейс… А как у вас?

— Мы захватили вспышку палтуса у Исландии. Хорошо удили. План уже есть.

— Повезло вам.

— Не очень. Помощник тралмейстера у нас погиб. Порвался кабель, ударило мужика концом и по слипу, под винт… Не ждали, не гадали…

— Море…

— Да, море. Знал бы где упасть… Ну, ладно. Счастливого пути, земляки. Кланяйтесь дому.

Кончилось. Я вот думал: безрыбица, туман, столкновение, рваные квадраты, каньоны… А оказалось — просто рейс.

Опять моря, острова, чужие берега — дорога к дому.

Капитан стал разговорчивей, охотно рассказывает о себе, вспоминает отца и братьев — у них все в роду рыбаки.

— Старшой? Нет, он свое отплавал. Старый уже. Долго его уговаривали уйти, а он все не хотел. Упрямый… Однажды вернулся после сдвоенного рейса — все три дочери вышли замуж. Это был звонок… Теперь нянчит внуков.

Дом и порт начинаются ночью, в темноте рубки. За томительным ожиданием, за молчанием следует фраза вахтенного штурмана:

— Белая башня открылась.

Мы видим яркую вспышку маяка: дом!

И тут капитан говорит вот что:

— Оформлю отпуск, позвоню зятю. У него хороший катер. Съездим с ним на рыбалку.

У нас дома мягкая снежная зима. Утром за чаем я открываю газету и читаю про погоду:

«В центральной и северной частях Атлантики проносятся циклоны. Ветры достигают ураганной силы, поднимая девятиметровую волну…»

Я знаю: траулеры сейчас ложатся в дрейф. Они глубоко зарываются в воду, кренятся и валятся на борт.

Ветер срывает гребни волн, в воздухе висит водяная пыль, и в этой сырой мгле теряется вздыбленный горизонт.

А может, все уже стихло и где-то светает, и рулевой, поеживаясь от холода, поднимает на мачте черные конуса — понятный всем рыбакам на всех морях сигнал: «Иду с тралом».

И меня уже знобит от утренней свежести. Я покидаю палубу, торопливо открываю дверь в рубку, где хрипят самописцы и ноет репитер гирокомпаса…

Мое путешествие продолжается.

ОЧЕРЕДНОЙ ОТПУСК

Школу Максим Крутогин почти не вспоминал. Разве что футбол в осеннем парке, а больше и вспоминать вроде было нечего. Он неизменно получал высший балл по всем предметам и так же неизменно — ученические награды, стоял вместе с другими отличниками и рассеянно слушал завуча. В общем, золотая медаль. Незаметно Максим оказался в институте, легко окончил его и получил диплом. Без отличия, правда, но хороший, как говорили на кафедре, крепкий диплом. С оттисками двух работ, напечатанных в специальных журналах, Максим пришел в НИИ, а через полгода уже руководил группой таких же, как он, чудо-ребят. Они тогда изо всех сил старались не походить на профессиональных ученых, держались студенческих привычек, о делах говорили неохотно, как о докучливых и совершенно пустячных заботах. Максим по-прежнему гонял мяч, много и беспорядочно читал, не пропускал концертов, но скоро почувствовал, что все это продолжение неизвестно кем затеянной игры, как и их загородные вылазки с шумными пирушками, и подчеркнутая нелюбовь к серьезным разговорам. Он бросил спорт, отдал матери абонемент в филармонию и читал теперь книги только по специальности, да иногда что-нибудь в свое удовольствие, «Тайны хеттов», например, или Агату Кристи. Между делом он защитил диссертацию и в тридцать с небольшим стал руководителем отдела. Работал Максим много, его ценили в институте, но он не забывал подшучивать и над своими успехами, и над собой — давно усвоенная привычка. Впрочем, подшучивал он немного, почти незаметно, как раз настолько, чтобы не терять душевного равновесия.

Сейчас он сидел в ресторане большого южного аэропорта, глядя на площадь, где разворачивались такси.

Отпуск, значит. Холодное винцо по утрам, пляж, ресторан на горе или кафе в порту, музыка с теплоходов, прогулки, носатые молодцы в плоских кепках, скучающие дамы… Бездарное существование, если подумать. Ладно, заберусь куда-нибудь подальше, погреюсь на солнышке, поплаваю. Никаких приключений, ничего такого.

Мать спросила вчера, где Таня, а он ответил: «Не знаю», — и тогда мать взорвалась. Ей не нравится, как он живет, она думала, что Таня — это серьезно, прекрасный ведь человек, но он эгоист, привык жить только для себя. Он сказал, вот премия, возьми деньги, но мать выкрикнула: «Нет», и он спрятал бумажник. Ей безразлично, куда уходят его премии, ее больше не радуют рассказы об его успехах и замечательных статьях. Она устала. Тут уж ничего нельзя было поделать. Он молчал, тер переносицу, и тогда она разрыдалась.

«Куда-нибудь подальше, — думал Максим, направляясь к стоянке машин. — В какую-нибудь занюханную дыру…»

— Здорово, шеф, — сказал он. — Где у вас тут нынче отдыхают?

Разомлевший от духоты шофер сонно посмотрел на Максима, зевнул.

— Здесь тьма народу. Маята, а не отдых… Лучше всего мотануть в Абхазию. — Он наблюдал за Максимом из-под тяжелых птичьих век. — Завернем к Андрону. — Шофер вдруг оживился: — Новый дом, четыре комнаты, веранда, море под боком. А?

Максим отдал чемодан водителю и полез на заднее сиденье. «Ну и отлично, — думал он, закрывая глаза и погружаясь в дремоту, — к Андрону так к Андрону».

Максим вторую неделю жил у моря. По утрам купался, днем спал в холодке, а вечерами играл в местном клубе на бильярде или попивал на террасе кислое вино. Когда свет на террасе гасили, Максим закуривал последнюю сигарету и еще некоторое время сидел, глядя, как на фоне залитого луной моря шевелятся под ветром языки парусинового тента.