Владимир Санин - За тех, кто в дрейфе! Страница 15

– Знаете, Георгий Борисыч…

– Полно, просто Георгий.

– В отношении себя мне ответить просто. Ну, сначала самое общедоступное: там я один из многих, а здесь – единственный и неповторимый! В Ленинграде вы бы еще подумали, кому доверить свой драгоценный фурункул, здесь же у вас выбора нет. На Большой земле такими, как я, хоть пруд пруди, а на Льдине моя ценность возрастает до неслыханных размеров…

– Особенно во время разгрузки самолетов.

– В том числе и тогда. Следовательно, мое профессиональное самолюбие удовлетворено. Этого вам мало?

– Мало.

– Правильно. Насчет снега вы заметили тонко, в Ленинграде его хватает. Но он какой-то не такой, – Бармин пощелкал пальцами, – не такой белый, что ли. Не волнует, одним словом, воображение. Или, другим словом, не щекочет нервы. Достаточно или еще добавить?

– Нужно добавить.

– Обязательно нужно. – Бармин ненадолго задумался. – Вам, Георгий, не приходилось ли испытывать чувство… ну, не любви, а, скажем, сильной привязанности к человеку? Не хмурьтесь, не к женщине, упаси боже! Был, есть ли у вас друг?

– Продолжайте.

– Сначала договоримся о терминах.

– Овидий Назон говорил: «Бойся тех, кого считаешь преданными тебе, и будешь в безопасности!».

– Я, знаете ли, афоризмам не доверяю, особенно красивым. И Овидия и вас кто-то, наверное, очень сильно подвел, но это не был друг. Вы приняли за друга человека, вместе с которым дули вино и флиртовали с девчонками. Я предлагаю иное определение: друг – это тот, кто радуется твоим успехам и печалится твоим неудачам…

– Это скорее жена.

– Я не закончил. Тот, который не бросит тебя в беде и тихо, не требуя платы за дружбу, отойдет в сторону, когда тебе хорошо.

– Так ведет себя моя бабушка.

– Еще не все! Тот, кто тянется к тебе, зная, что ты тянешься к нему; тяга эта бескорыстна и чиста, она душевная потребность, она дает тебе радость.

– Сынишку своего вспомнили?

– Вот здесь-то я вас, заскорузлого скептика, и поймал! Друг не заменит жены, бабушки, сына да и конкурировать с ними не станет. Но своими к тебе чувствами, преданностью своей поспорит! Он, как поливитамин, за который Махно отдаст свою бессмертную душу. Так вот, если серьезно, такие друзья у меня здесь, а на Большой земле – приятели. Очень большая разница.

– Семенов, Филатов?

Бармин кивнул.

– Еще и Костя Томилин. Теперь о вас. Сказать, почему вы здесь оказались?

– Попробуйте.

– А если скажу правду, клянетесь чистосердечно признаться, что я прав?

– Библии нет, если можно – на бабушкиной радиограмме.

– Берегитесь, Груздев, вы ведь сами вызвали меня на этот разговор! Я с интересом – чисто врачебным, разумеется, – наблюдаю вас вторую зимовку. «Циничный, хладнокровный флегматик, умело подавляющий внешние проявления своих чувств» – такую лестную характеристику вы у меня заслужили. И вдруг, к величайшему своему удовольствию, я внес в нее важное изменение!

– Какое же?

– Вы притворщик, – медленно и четко произнес Бармин. – Будь на вашем месте Веня, я бы сказал: жалкий длинноухий лицедей! Надел маску и думает, что из-под нее не торчат ослиные уши! Не обижайтесь, я ведь говорю о Вене… Помните звездные мгновения у Цвейга? У вас тоже было по меньшей мере одно, и на мимолетный, едва уловимый миг я увидел ваше истинное лицо! Как я вам завидовал тогда, черт меня побери! Боже, какое у вас глупое лицо, сейчас напомню. Возвратимся на год в прошлое, в кают-компанию на Лазареве. Возвратились? Сейчас решается наша судьба: кому на каком самолете лететь. Ваша очередь. Вы неожиданно – для всех, но не для себя! – соглашаетесь лететь на неисправной «Аннушке» Крутилина. Вы видите, как мы на вас смотрим, и в ваших глазах появляется нечто такое, чего не было раньше: гордость! Вы явно, плохо скрывая это, гордитесь собой! Но то, цвейговское мгновение только наступало, вас еще ждала награда.

– Какая награда?

– Самая высокая, о ней вы и мечтать боялись! И учтите, Груздев, хоть вы и лежачий больной, но если сейчас будете отнекиваться – отколочу. В этой награде и ни в чем больше – разгадка того, что вы здесь. В ней наша тайна, которой для меня нет. Я уже догадался, куда он клонит.

– Вот что тогда сказал Николаич, – торжественно продолжал Бармин: – «Евгений Палыч, Георгий Борисыч, кто старое помянет, тому глаз вон?» Вы что-то изволили в ответ пошутить, но я-то видел ваше лицо, когда Николаич пожимал вам руку! Это была награда и звездное мгновение! Правда, потом, спустя минуту, вы сами себя наградили, когда Костя умолял вас поменяться самолетами: «Спасибо, Костя, но это не в моих правилах. Я своего места не уступлю». Хорошо прозвучало, но это уж так, постфактум… Главная же награда заключалась в том, что вы, не имея на то никакой надежды, завоевали под конец уважение Семенова. Потому вы и здесь. Ну, а теперь положа руку на сердце скажите: наврал али не наврал доктор Бармин? А можете и не отвечать, мне-то безразлично.

– Вряд ли, – сказал я. – Было бы безразлично, не вспотели бы, хотя в домике довольно прохладно. Вы правы.

БЕЛКА

Белку нашли утром за дизельной. Окунув в снег разбитую голову, она лежала, раскинув лапы, а из сугроба торчала рукоятка окровавленного молотка. Всю ночь был снегопад, и никаких следов не оставалось, а если бы даже они и были, сбежавшиеся люди так натоптали вокруг, что и самый опытный следователь только развел бы руками.

Семенов, глубоко задумавшись, стоял над Белкой. Он думал о том, что случай произошел исключительный, из ряда вон выходящий и что станция надолго лишится покоя. Зимовок без собак Семенов не помнил. Бывало, что иные люди относились к ним равнодушно, а один доктор, которого собака цапнула за руку, сгоряча даже ее пристрелил. Плохо ему было зимовать… Заласканные, не умеющие во льдах добывать себе пищу и целиком зависящие от человека, беззащитные, по-щенячьи нежные собаки… Да ведь она доверчиво за ним побежала, льстиво заглядывая в глаза и ожидая сахара, а он ее – по голове… Молоток из механической мастерской, но это ни о чем не говорит – его оттуда мог взять, кто угодно. Дежурный по станции Шурик Соболев честно признался, что полночи просидел в кают-компании за книгой и никого не видел. Но Белка, глупая, бестолковая и донельзя ласковая, лежала мертвой, ее кто-то убил, и этот «кто-то» стоял рядом сейчас, дышал одним со всеми воздухом, и каждый день его буду по-дружески приветствовать, жать ему руку! Ярость и омерзение заполнили душу Семенова.

Прежде чем сказать резкость, посчитай в уме до десяти, советовал когда-то Андрей. Ты всегда был прав, как жаль, что тебя нет рядом. Как ничтожная пылинка может остановить механизм часов, так одно непродуманное слово может непоправимо расколоть коллектив. Одно слово – и вспыхнут страсти! А страсти, как ветер на море: может надуть парус и спасти, а может и опрокинуть, утопить лодку – все зависит от того, кто стоит на руле…