Адам Водницкий - Главы из книг «Заметки из Прованса» и «Зарисовки из страны Ок» Страница 15

Грозный облик военных на фотографиях приводит на память случай, который не стерся (за давностью лет) из памяти жителей города — о нем рассказывают до сих пор.

11 марта 1888 года перед входом в один из публичных домов на улице Риколет, 30 произошла ссора, в ходе которой двое подвыпивших итальянцев зарезали двух зуавов из местного гарнизона. Возмущение арлезианцев было так велико, что все итальянцы (их в городе насчитывалось от 500 до 800 человек), включая даже бедных трубочистов-савояров, поспешно бежали из города.

Свидетелем этого происшествия был некий рыжеволосый художник — недавно прибывший в Арль иностранец, поселившийся в двух шагах от этого места, в Желтом доме на площади Ламартина, 2. Что он делал поздним мартовским вечером на улочке, пользующейся сомнительной репутацией, неизвестно. Зато известно, что, как очевидец, он был препровожден, вместе с еще несколькими свидетелями, в жандармский участок, где дал показания.

Спустя несколько дней он писал брату:

На днях я присутствовал при расследовании преступления, совершенного у входа в один здешний публичный дом, — два итальянца убили двух зуавов. Я воспользовался случаем и заглянул в одно из таких заведений на маленькой улочке Риколет… Этим и ограничиваются мои любовные похождения с арлезианками. Толпа чуть-чуть (южане, по примеру Тартарена, предприимчивы скорее на словах, чем на деле) не линчевала убийц, сидевших под стражей в ратуше.

(Следует заметить, что Винсент не избегал публичных домов. В те времена это не считалось зазорным, больше того, среди художников было общепринято. Анри Тулуз-Лотрек целыми неделями жил в доме терпимости на улице де Мулен в Париже, окруженный заботой обожавших его девиц. Там был его дом, там были нарисованы его необыкновенные картины. «Бордель? Ну и что? Я нигде не чувствую себя более уютно», — писал он.)

Своему другу Эмилю Бернару[65], автору иллюстрированной десятью рисунками поэмы под названием «В бордель!», 20 апреля 1888 года Ван Гог писал:

Я видел здесь публичный дом в воскресенье (впрочем, и в будни тоже): большая зала, выкрашенная подсиненной известью, — ни дать ни взять сельская школа; добрых полсотни военных в красном и обывателей в черном; лица великолепно желтые и оранжевые (таков уж тон здешних физиономий); женщины в небесно-голубом и киновари, самых что ни на есть интенсивных и кричащих. Все освещено желтым. Гораздо менее мрачно, чем в подобных заведениях Парижа: в здешнем воздухе не пахнет сплином.

В другом письме тому же Эмилю Бернару он пишет:

Браво! В бордель! Да, именно это следует делать. И уверяю тебя, что почти завидую твоей удаче — ведь ты ходишь туда в военной форме, от которой все эти милые бабенки без ума. <…> Мое «Ночное кафе» — не бордель; это кафе, где ночные бродяги перестают быть ночными бродягами, потому что плюхаются там за стол и проводят за ним всю ночь. Лишь изредка проститутка приводит туда своего клиента. Впрочем, зайдя туда однажды ночью, я застал там любопытную группу — сутенера и проститутку, мирившихся после ссоры. Женщина притворялась безразличной и надменной, мужчина был ласков.

В сегодняшнем Арле следа не осталось от публичных домов, да и вообще от всего веселого квартала (quartier réservé) с его специфическим фольклором, красными фонарями, кафе, залами для народных балов, ночной жизнью. Тот, кто считает такие кварталы своего рода гетто, заблуждается. Правда, в первой половине XIX века для обитательниц веселых домов существовали некоторые ограничения: им, например, запрещалось по воскресеньям и в праздники появляться на площади Республики после мессы в соборе Святого Трофима, а также в других публичных местах, однако ограничения эти были формальными и не особенно соблюдались. Те же самые должностные лица, которые их вводили, частенько под покровом ночи стучались в двери домов под красным фонарем, а когда приходила пора, приводили туда и подрастающих сыновей.

В повседневной жизни обитательницы quartier réservé не сталкивались с остракизмом. Они ходили в церковь (стараясь не привлекать к себе внимания), по средам и субботам делали на базаре покупки, погожим весенним днем могли, наняв коляску, под кружевными зонтиками отправиться на пикник, принимали живое участие в безумствах пасхальной фиесты, ходили в театр — им даже были выделены стулья на балконе. Вписавшиеся в давно сложившуюся социальную структуру, они жили жизнью города, заняв предоставленное им и общепризнанное место.

Они всегда привлекали писателей и поэтов, часто становились героинями романов, пьес, поэм — вспомнить, хотя бы, череду образов начиная от Фрины[66] и до вийоновской «толстухи Марго», от Пышки до «Сестер милосердия»[67]. Трудно сегодня вообразить французскую (и не только французскую) литературу XIX века без домов терпимости, любви, скандалов, трагикомедий, вымышленных или подлинных драм обитательниц этих домов на страницах Бальзака, Доде, Флобера, братьев Гонкур, Гюисманса, Золя, ну и прежде всего Ги де Мопассана. И столь же трудно вообразить светскую жизнь без парижских салонов, где знаменитые куртизанки — особенно в период Третьей империи — диктовали моду, создавали образцы элегантности, помогали своим избранникам строить карьеру, будь то политика или искусство. Их рисовали художники всех эпох, от Витторе Карпаччо до великих голландцев. Чем было бы творчество Сезанна, Тулуз-Лотрека, Ренуара, Мане, Модильяни без девиц легкого поведения? В более близкие к нам времена они заняли первоплановые позиции в романах, фильмах, песнях, едва ли не в любой своей ипостаси вызывая сочувствие и симпатию как воплощение женского очарования и тепла, как олицетворение зрелой мудрости, приобретенной горьким опытом и оплаченной дорогой ценой.

Когда Винсент Ван Гог 20 февраля 1888 года приехал в Арль, Прованс был скован холодом и занесен снегом; старожилы не помнили такой зимы. Поезд, идущий из Парижа в Марсель через Лион, опоздал на несколько часов. Смеркалось. Немногочисленные газовые фонари на площади Ламартина не рассеивали темноты. Ван Гог устало шел со станции в город с обвязанным ремнями чемоданом в руке, с трудом пробираясь через сугробы. Справа, на поросшей кустами равнине между вокзалом и набережной Роны виднелись отсветы костров и между ними смутные очертания человеческих фигур. Это были caraques, бедные цыгане, с незапамятных времен зимующие в этом месте. Прямо за Кавалерийскими воротами, уже intra muros[68], между монастырем кармелитов и часовней Святого Исидора, располагался quartier réservé — веселый квартал, в лабиринте улочек которого легко было заблудиться.