Эрнст Клиппель - Под маской араба Страница 15

После обеда обменивались мнениями о предстоящей добыче. Рассчитывали захватить не менее 5000 верблюдов, помимо значительных стад коз и овец.

Суетня на дворе не прекращалась. Сотням коз и овец саблями перерезали горло. Снаружи толпились прислужники участников набега, которые получили свою долю мяса еще до завтрака. От бедуинов других племен, прибывших в оазис 5 дней тому назад, я узнал, что они находятся в боевой готовности уже трое суток, но руководители набега не соглашаются включить их в число участников, не желая привлекать людей со стороны.

Была еще глубокая ночь, когда я проснулся, пробужденный сильным шумом. Наскоро сполоснув лицо холодной водой, я подбежал к выходящему на двор краю крыши. Внизу уже все пришло в движение. Надев наскоро сапоги, я зажег свечу, захватил бараньи шкуры и спустился в свой Диван. По всем закоулкам шныряли прислужники, шейхи выкрикивали свои приказания, и все эта казалось при мерцающем свете горящих пальмовых ветвей какой-то фантастикой. Застегнув пояс, к которому было прикреплено оружие, я накинул плащ, захватил саблю и ружье, сунул в руки проходившему мимо прислужнику седло и спустился вниз.

Я избегал весь двор в тщетных поисках своей «Любимицы». Снаружи, за оградой, рядами лежали верблюды, вполне снаряженные для похода. Прислужник, с седлом в одной руке и с зажженным факелом — в другой, бегал следом за мной по рядам, освещая животных. Каждую минуту караван мог тронуться.

Тщетно я взывал, не видал ли кто серого верблюда с голубым ошейником. Никто не откликался. Я уже добрался до самой головы каравана в сопровождении прислужника, громко негодовавшего на людей, уведших чужого верблюда. Все было напрасно: «Любимица» как в воду канула. Наконец, после часа напряженных поисков, я заметил мою малютку, уже оседланную каким-то бедуином.

Схватив поводья, я дал такого тумака дерзкому похитителю, что тот шлепнулся на песок. Сбросив чужое седло, я взял свое, укрепил его на горбе верблюда и привязал седельную сумку. Прислужник притащил мне еще небольшой мех с водой, который я тоже прикрутил к седлу. Кругом стоял гвалт, — там ссорились из-за уздечки, тут из-за меха с водой.

Утренняя заря уже занялась, когда мы выступили в поход. Я попытался продвинуться к самой голове каравана, но это оказалось делом нелегким.

По всему было видно, что только жажда наживы и любовь к разбою руководили моими новыми сотоварищами. Впрочем, таков уже был уклад их жизни: вождь племени лишь путем набегов и грабежей может увеличивать благосостояние своего рода и способствовать приумножению стад: откажись он от этой практики — и он вызвал бы ропот и возмущение среди всех своих сородичей.

Под жгучим солнцем ехали мы по гористой местности, то поднимаясь вверх, то спускаясь вниз. Мое внимание привлекли впадины, полукруглые, с довольно отвесными стенками, глубиной метров до 50. Эти впадины были обязаны своим возникновением особенно сильным ураганам. Там и сям по склонам виднелся деревянистый кустарник.

Вечные спуски и подъемы и необходимость объезжать впадины сильно затрудняли ориентировку в пустыне, и приходилось удивляться уменью и чутью арабов в этом отношении.

Но вот солнце стало садиться. Вся необъятная песчаная равнина окрасилась в кроваво-красный цвет, а на дюны и верхушки гор легли розовые отблески. Радостный гул пронесся по рядам: «Близок колодец Шакик!» Еще в оазисе мне говорили, что несколько лет тому назад эмир велел забросать песком и камнями этот колодец, единственный в Нефуд, чтобы избавиться от разбойничьих племен Руалаха и Сукура, и восстановлен этот водоем был втихомолку очень недавно. Уже в темноте стали мы спускаться вниз по крутому уклону. Вскоре послышались голоса и шум, а плотно утоптанный песок и большое количество верблюжьего навоза указывали на близость лагеря. Мы подходили к расположившемуся на ночлег каравану. Именно здесь, как и предполагалось, мы должны были соединиться с главной массой войск, которые, под предводительством самого разбойничьего царька, выступили на разу. Впервые после отъезда из Египта я услышал отдаленное ржание лошадей. После я узнал, что это все были кобылы, предпочитаемые в набегах и походах жеребцам, которые громче ржут. У каждой под брюхом было привязано по небольшому бурдюку: вода тут оставалась более прохладной, чем в больших мехах у седла верблюда, не защищенных от солнца. Вернувшись вновь к своей «Любимице», я увидел, как доили верблюдиц. Мне захотелось парного молока, и я пробрался ближе в надежде заполучить хоть немного живительной влаги. Но бедуины первым делом поднесли молока лошадям, и, когда те напились, они сами припали к склизкому кожаному мешку. Когда, по моему расчету, мой сосед напился уже достаточно, я вырвал у него бурдюк и влил себе в горло остатки жидкости; она показалась мне в достаточной мере противной.

Лошадей арабы ведут за собой в набег, несмотря на то, что с ними много возни: хорошая арабская лошадь опережает верблюда на дистанцию приблизительно в 100 км, но потом сдает и остается позади.

У колодца столпились сотни мучимых жаждой верблюдов. Под ритмическое пение, при помощи кожаных черпаков, люди выбирали воду из колодца и выливали ее тут же в особое углубление, откуда могли пить 50 верблюдов зараз.

Было совершенно темно, когда я вернулся к своей «Любимице». Чтобы поддержать ее силы в предстоящих испытаниях, я разостлал свой плащ (суфру) и дал ей несколько горстей муки и фиников, а потом вернулся к своим спутникам. Они сидели у костра, покуривая трубки, в ожидании кофе и риса. За пригоршню табака молодой араб взял мои оба меха, наполнил их водой и притащил обратно. Мне хотелось спать, но этому мешало грозное рычание леопардов и страх перед ядовитыми рогатыми кобрами, которые водились здесь в изобилии.

Толчок в бок разбудил меня, как всегда, еще при полной темноте. Вблизи еще раздавалось монотонное пение людей, достававших воду. Я поднялся, дрожа от холода, привязал мехи и сумку, оседлал верблюда и, закутавшись в плащ, поскакал к головной части каравана. Подъехав ближе, я заметил кругом массу незнакомых лиц. Несколько всадников, вооруженных копьями, окружили меня.

— Кто ты такой?

— Я Абдельвахид, гость шейха, что в Гиофе, и мой род не враждебен племени Шамари.

— Что за Абдельвахид, уж не вражеский ли это шпион? — крикнул кто-то.

— Думай, что говоришь! Или ты не слышишь по произношению, что я чужеземец? Мой отец — шейх Тахайев из рода Хенади, кочующего в Египте. И знать я не знаю наших врагов!

— Знаем мы этих египтян! — раздалось снова из темноты.

Я воздержался от ответа и продолжал ехать дальше. Когда наконец забрезжил дневной свет, я спросил, где же люди из оазиса Гиоф.