Сергей Обручев - В неизведанные края Страница 16

22 августа достигаем прекрасных зеленых лугов в верховьях Иньяли. Лес растет только по краю долины, редкий и кривой; недалеко уже граница леса.

Несколько лошадей в ужасном состоянии: они ходят на трех ногах, поджав заднюю, сбитую. Ясно, что не только до Чыбагалаха, но даже через перевал, который предстоит нам завтра, они не пройдут. Единственное средство – оставить здесь часть груза и наиболее слабых лошадей. К нашему возвращению они могут поправиться.

У края леса на каменной россыпи (чтобы не захватил лесной пожар) строим маленький квадратный сруб. Сверху кладем от дождя брезент и на него бревна и камни – от медведей. От людей охранять не надо: здесь не знают, что такое воровство. Отбираем все, что не понадобится в течение месяца: часть муки и масла, крупы и консервов и всю тюки с коллекциями. Страшно бросить их среди гор, но, кто не рискует, тот не выигрывает.

Пройдя немного дальше к перевалу, оставляем на лугах трех лошадей – Карьку и двух белых коней.

Подъем на перевал в бассейн Чыбагалаха тяжел и каменист. Снова лошади сбивают ноги. Теперь каждый жадно смотрит на мох, не найдется ли потерянная подкова, чтобы можно было отсрочить гибель своего коня. А как вначале смеялись якуты, когда я соскакивал с седла в болотах Томпо, чтобы подобрать подкову! Когда мимо проходит караван, я тревожно смотрю на ноги: у какого коня еще свалились подковы и какой начинает хромать. Яков всегда первый кричит: «Начальник, боккот нет!»

С высокого перевала видны снова снежные цепи: на востоке, западе, на юге и севере. На севере в дымке – какой-то новый хребет. Когда же они кончатся?

По мрачному ущелью небольшой речки опускаемся к Мюреле. Это самый крупный приток Чыбагалаха.

На спуске встречаем первого человека после 200 километров пути: вблизи речки стоит чум бедняка эвена. Семья его состоит из семи человек. Им принадлежит всего семь оленей и две или три собаки. Эвен с сыном приезжает к нам верхом, сидя, согнувшись в комок, на передних лопатках оленя; у оленя маленькое седло в виде двух подушечек лежит прямо на лопатках и стремян нет. С любопытством эвены рассматривают людей, лошадей и палатки. Наш приезд для них так же необычен, как падение метеорита: они в первый раз видят русских. Отец только раз в жизни ездил в Оймякон и, кроме маленького участка верховьев Мюреле, ничего не знает.

У него трудно что-либо узнать про дорогу.

– Как пройти на Чыбагалах?

– Какой Чыбагалах? Не знаю, где это.

– Ну, а куда эта река, Мюреле, течет?

– Далеко течет. Узкое ущелье, потом выходит опять на широкое место. В Индигирку течет.

– Прямо в Индигирку или в Чыбагалах?

– Не знаю, сам не видел, люди не говорили. Вот здесь, у себя, знаю, какие реки. Налево кверху Дядя, потом Дися. А Чыбагалаха нет…

По мере того как мы идем, Чыбагалах отодвигается все дальше на север.

Но и в географических познаниях Мичики неожиданно сказывается пробел: он дальше дороги не знает. В Чыбагалах он заезжал снизу, от Момы, и на Мюреле никогда не бывал. Однако это его не смущает: как не доехать, если есть след – «суол»! От его храбрости мне делается немного жутко: идти с караваном из сорока истощенных и хромых лошадей – это не то, что проехать налегке на свежей и жирной лошади. Я спрашиваю Мичику:

– Сколько до Чыбагалаха?

– Кёсов двадцать, может, и больше.

– Пройдем ли по Мюреле, говорят, очень тяжелые броды?

– Что ж, обойдем как-нибудь.

Вообще ничего страшного для него нет.

Ущелье Мюреле самое суровое из всех виденных нами до сих пор. За рекой высится новая цепь – гранитная, с рядами вершин, похожих на страшные башни и зубцы. Я стараюсь между ними узнать «коровье вымя» – дойдем же мы до него наконец! Но эти острые вершины похожи не на вымя, а скорее на рога.

Над глубоким и мрачным ущельем реки нависли тучи, и зубцы утесов открываются сквозь них лишь иногда.

Внизу ползет наш измученный караван. Тропа то и дело выходит на галечники, по которым то одна, то другая лошадь скачет на трех ногах. Тропы, собственно, нет, просто Мичика ведет нас по вдохновению. Чтобы избежать утесов, приходится много раз переходить реку; она все многоводнее и бурнее. С гранитного плато спускаются крутые потоки, пенящиеся среди светлых глыб гранита. Один поток особенно хорош. Он идет в узкой щели, засыпанной глыбами гранита величиной с дом. Мутно-зеленая вода его бурлит между глыбами, и с трудом можно заставить лошадь идти вброд.

В ночь на 25 августа в горах выпал снег. У нас начинаются дожди. 26 августа находим в долине большой луг и оставляем на нем еще двух хромых лошадей. Едва освобожденные от седел, они начинают жадно есть траву.

Проходим большой тарын в устье притока, каньон этой речки выходит из гранитов слева. Я доказываю Мичике, что, судя по схеме, которую мне дал в Тюбеляхе якут Николай, дорога уходит в Мюреле именно по этой речке и что пора уходить: броды становятся слишком глубокими. Но Мичика улыбается: «Здесь самые большие горы» – и ведет нас еще два раза через Мюреле. На втором броде последних лошадей в связках сносит – Мюреле стала уже большой рекой.

27 августа – последний день по Мюреле. С утра захромали еще два коня. Мы вступаем в область моренных валов. Между ними болота, в которых вязнут и падают ослабевшие кони. Подходим к месту, где, по мнению Мичики, должен быть брод; но здесь пасует и Мичика, он даже не пробует брода: серо-зеленые валы широкой реки не обещают ничего хорошего. Пробираемся дальше по левому берегу у подножия осыпей, которые здесь опускаются в реку. За ними опять морены и болота. Наконец с перевала через морены видим, что дальше река идет в узком сером ущелье и по левому берегу не проберешься. Смотрю на Мичику. Он спокойно поворачивает в горы: есть след.

Действительно, гранитное плато, сквозь которое мы шли по каньону Мюреле так долго, кончается. В понижающихся горах есть лазейка – седловина, через которую можно спастись из мрачной долины, настоящей долины смерти.

Но спасение это стоит не дешево: мы поднимаемся на перевал по древней морене, представляющей скопление гранитных глыб, покрытых мхом и редким лесом. Лошади попадают копытами в щели между камнями. Теперь падает не только Пегашка, но и многие другие, которые считались вполне надежными.

С трудом в темноте достигаем перевала. Далеко ли корм, Мичика, конечно, не знает, и приходится стать здесь же, на перевале, на болоте, где свободны от воды только маленькие каменные площадки.

Семьдесят километров каньона Мюреле остались надолго памятными.

С перевала на севере до самого горизонта видны снова гребни гор, но уже не снежные и не такие страшные, как пройденная цепь. Мичика показывает на самую дальнюю: «Вот эти горы за Чыбагалахом». Но как-то не верится: неужели Чыбагалах в самом деле существует?