Мэтью Форт - Сицилия. Сладкий мед, горькие лимоны Страница 16

Ясная проза Леви характеризует политические, социальные и криминальные обстоятельства, на фоне которых разворачивалась забастовка, но автор никогда не забывает о человеке. Он описал абсолютно феодальный стиль подчинения и эксплуатации, и ведь все это происходило при моей жизни, на моем веку! В то время, когда шахтеры решили бастовать, местная серная промышленность клонилась к закату: сицилийская сера не выдерживала конкуренции с более дешевой, добываемой в Америке. Похоже, с тех пор Леркара Фридди так и не воспрянул духом. Все вокруг было пропитано пылью, в городе висела странная тишина, словно из него ушла жизнь. Я вошел в салумерию на площади, напротив собора, и попросил на завтрак хлеба, колбасы и сыра.

Хозяин предложил мне салями.

— Лучшая местная салями, — похвалился он и отрезал кусочек. — Попробуйте.

Он произнес это с гордостью.

У салями был замечательный, чистый аромат и прекрасный вкус.

Хозяин отрезал мне кусок рикотты.

— Наш, местный. А вот и хлеб. Именно такой, какой вам нужен. Свежайший. Утром испекли.

Как и весь хлеб, который я ел на Сицилии, этот был превосходного качества, бледно-желтый, в цвет примулы, пружинистый, с поджаристой корочкой, обсыпанной кунжутным семенем. Еще одно напоминание о всепроникающем влиянии арабских вкусов? Или же указание на более ранний период, когда Сицилия входила в Magna Graecia (Великую Грецию)? Греки ведь тоже любили кунжутное семя. Какой во всем этом смысл?

Все мои покупки хозяин тщательно упаковал. В лавке же по соседству я купил зеленые и красные томаты и пакет вишни.

Я завтракал, сидя под мостом, перекинутым через безымянную речку, превратившуюся на жаре в ручей. Покрутив вишневые косточки между большим и указательным пальцами, я выстреливал ими, и они падали в лужу у моих ног, где косяк малюсенькой плотвы набрасывался на косточки, энергично объедая остатки ягодной плоти. Огромная блестящая стрекоза то зависала над поверхностью воды, то скользила над ней. Под мостом было прохладно и чувствовался легкий ветерок.

Прошлое, которое в Британии кажется безвозвратно ушедшим, здесь, на Сицилии, постоянно напоминает о себе. Необходимость приспосабливаться к изменяющимся ракурсам времени одновременно и озадачивала, и заставляла мысль бурлить. Чем больше я узнавал об острове, тем меньше понимал его.

«Агритуризмо Маппа», сразу за Муссомели, в буквальном смысле слова находится в конце дороги и воспринимается как действительный «конец географии». Впрочем, не так: создается впечатление, будто весь мир раскинулся у подножия крутого откоса, на котором расположилась эта холмистая, подвижная, гипнотизирующая масса.

Вся система сельского туризма представляется мне чрезвычайно разумной и правильной. Она превращает путешествие по Италии в истинное наслаждение. Определенные сельскохозяйственные «единицы» — разного рода фермы — получают лицензии на право принимать гостей за определенную плату и оказывать им «ресторанные услуги». Они имеют право на поощрительные выплаты и налоговые льготы. За это должны готовить традиционные местные блюда из продуктов, которые производятся и ибо на принимающей ферме, либо по соседству с ней. Такая система дает фермеру дополнительный доход, помогает сохранять традиции местной кухни, поддерживает производство сельскохозяйственной продукции, а турист получает отличное питание. Лично я не вижу в подобном подходе ни одного изъяна, наверное, потому, что их просто нет.

Войдя через ворота в ухоженный сад, я увидел нарядных мужчин и женщин, окруженных не менее нарядно одетыми детьми. Внезапно до меня донеслась английская речь. После нескольких дней борьбы с сицилийским и итальянским я почувствовал такое же облегчение, какое испытывает мучимый жаждой путник, увидевший паб. Да, сказал незнакомец, он живет в Йоркшире, конкретно — в Сканторпе. Родился же в Виллальбе, в десяти минутах езды отсюда. Он собирался в Америку, но добрался только до Сканторпа, где и живет вот уже двадцать лет.

Зовут его Джованни, для друзей он Джова, и в Сканторпе у него вполне успешный бизнес — пиццерия. Он приехал сюда на праздник в честь первого причастия Сальваторе Сиракузы, сына его старинного друга Лорето, который по-прежнему живет в Виллальбе. Джова представил меня Лорето, невысокому, симпатичному, улыбчивому мужчине с подвижным лицом и живыми глазами, одетому в черный костюм и белую рубашку.

— Присоединяйтесь к нам, — предложил он, сопровождая свои слова выразительным, любезным жестом.

— Боюсь, что не могу, — ответил я с типично английской элегантностью и прямотой.

Разумеется, мне совсем не хотелось отказываться. Именно об этом я мечтал с самого начала своего путешествия, но подумал в тот момент, что принять приглашение — значит, злоупотребить добротой хозяина.

— Конечно да, — настаивал Лорето.

— Нет-нет. Это семейный праздник. — Мои возражения звучали уже не так решительно.

— Вы окажете нам честь, — подтвердил он.

Честь? Я не совсем понимал почему, но отклонить столь искреннее приглашение было невозможно. И я вместе со всеми стал подниматься по ступенькам, ведущим в гостиную фермерского дома, в длинную комнату со сводчатыми стенами, деревянными потолочными балками, лежащими на каменных арках, и полом, выстланным терракотовой плиткой.

В гостиной собралось человек сто: родители, бабушки-дедушки, дядья, тетушки, дети, внуки, племянники и племянницы, друзья, друзья друзей и я. Что же касается дресс-кода, то он отличался чрезвычайным разнообразием: от строгой парадной одежды до осмотрительной непринужденности, от черных костюмов и галстуков до идеально сидящих джинсов и роскошных рубашек, от юбок и топов матрон до обтягивающих белых брюк и стильных блузок молодых женщин и девушек. Однако если одежда выражает разные представления о самом себе и о жизни, в том, что окружало меня, ощущалась глубокая гармония. Не было и намека ни на социальную неловкость, ни на болезненное чувство социальной разборчивости, присущие Британии. Люди разговаривали друг с другом абсолютно непринужденно и доверительно, и завязать с ними разговор не составило труда.

Собравшиеся явно заинтересовались мной, и это был вежливый, деликатный и дружеский интерес. Я объяснил свою миссию; поскольку она крутилась вокруг еды, меня быстро поняли. Еда была неким паспортом, своего рода лингва-франка, на котором мы все могли разговаривать.

Гости не спешили рассаживаться за столом. Сначала многочисленные поцелуи, объятья, быстрые обмены репликами, хождения вокруг угощений, уходы, приходы, игры с детьми и несмолкаемые разговоры. И вдруг, совершенно неожиданно, все уселись за стол и принялись монотонно и ритмично есть, ни на минуту не прекращая беседы. По утверждению Леонардо Шаша, прославленный римский оратор Цицерон сказал, что «риторика родилась на Сицилии». В это легко верилось. Все знают, как разговорчивы итальянцы, но по сравнению с этими сицилийцами они просто трапписты[13]. Темп разговора, более всего соответствовавший аллегро виааге, оставался таким в течение последующих четырех часов, подогреваемый изрядным количеством съеденного.