Зинаида Шишова - Великое плавание Страница 16

Подойдя с нами к двери, он сунул руку в карман, желая найти ключ. Ему попался вместо ключа клочок бумаги; он тут же развернул его и стал читать вслух при свете уличного фонаря. Это были итальянские стихи. Ветер поднимал плащ над его головой и закрывал лицо волосами. Шляпу он, ради предосторожности, держал под мышкой. Мы с Орниччо, без плащей, терпеливо ждали, продрогшие и мокрые до костей.

Прочитав стихи, синьор Марио сунул руку в карман вторично, вдруг вскрикнул, как женщина, наступившая на мышь, и немедленно выдернул руку обратно. В руке его что-то извивалось.

— Ах, это ты, Бригитта! — вздохнул он с облегчением. — Бедняжка, я и забыл тебя покормить.

Это была длинная голубая ящерица, каких много в окрестностях Генуи.

В третий раз засунув руку в карман и не найдя ключа, он, хлопнув себя по лбу, сказал:

— А ведь дверь-то я и не запер, так как ключ потерял еще третьего дня.

Кроме секретарских обязанностей, адмирал полагал возложить на синьора де Кампаниллу еще труды по собиранию и определению растений и злаков в Индии и на островах, а также по наблюдению за обычаями тамошних животных, птиц и рыб.

Войдя в комнату секретаря, я убедился, что лучше нельзя было выбрать человека для этой цели. Столы, кресла и подоконники были завалены осколками разноцветных камней, засушенными живыми цветами и различными гадами, сохраняющимися в банках. На блюде посреди стола лежал, очевидно забытый хозяином, комок корней или засохших стеблей какого-то растения.

— Приведите все в порядок, — распорядился синьор Марио, — и устраивайтесь поудобнее.

Я немедленно схватил безобразный комок корней, желая выбросить его в окно, но синьор Марио ухватил меня за руку.

— Осторожнее, дружок, это иерихонская роза, привезенная из Святой Земли. Это самое чудесное растение из всех, какие мне только довелось видеть.

Полагая, что синьор Марио потешается над нами, мы с Орниччо переглянулись, а синьор Марио налил в блюдо воды. Каково же было наше удивление, когда, убрав комнату и подойдя к жалкому комочку корней, мы увидели, что на наших глазах растение выпустило длинные, ярко-зеленые побеги и распространилось по всему блюду.

— Вот как природа бережет растения этого сухого и нищего края! — сказал синьор Марио. — Оно как бы прекращает свою жизнь на время, для того чтобы ожить снова от одной капельки влаги.

Это был день, когда я впервые услышал слово «природа».[36]

ГЛАВА XII,

в которой Франческо узнает о детских и юношеских годах адмирала Кристоваля Колона

Синьор Марио мог бы нам рассказать много интересного о зверях, птицах и рыбах, но, так как он знал адмирала со школьных лет, нам захотелось узнать подробнее о детстве и юности нашего господина.

Синьор Марио не называл адмирала иначе, как Голубь или даже Голубок.[37]

— Коломбо очень распространенная фамилия в Лигурии,[38] — сказал секретарь. — В квартале Шерстобитов в Генуе я знал шестерых Коломбо. С первых же лет жизни было понятно, что он не удовольствуется долей ремесленника. Этот босоногий мальчишка с Вико-Дритто-Понтичелли был всегда заносчив, как испанский гранд. И я не помню ни одного его намерения, которого бы он не привел в исполнение.

Вспоминая, что господин еще в Генуе говорил о своем древнем роде мореплавателей, мы поделились этим с синьором Марио, на что тот только махнул рукой.

— Это странный человек, — сказал он. — Я не думаю, чтобы Голубок был лгуном, но иногда он говорит как одержимый. Слова сыплются из него как горох. И нужно призвать десять ученых, чтобы отличить, где ложь и где правда. Адмирал — сын простого шерстобита, который не мог прокормить семью своим ремеслом и был вынужден содержать еще и игорный дом. Ах, Голубок, Голубок, — добавил добрый синьор Марио, вздыхая, — высоко ты залетел, где-то ты сядешь!

Так как во всех словах секретаря сквозила горячая любовь к господину, мы охотно прощали ему насмешки над важностью адмирала, над его красноречием, которое синьор Марио называл краснобайством, и над его безграничным честолюбием.

О других сторонах характера адмирала я не берусь судить, что же касается красноречия мессира, то и я и Орниччо уже немного привыкли к его высокопарному слогу, который часто отвращал от адмирала сердца простых людей. Однако это же красноречие снискало ему расположение дворян, герцогов и даже самой королевы.

Мы не дали синьору Марио заснуть, и он терпеливо рассказывал нам о детских и юношеских годах своего друга.

— Правда ли, что господин наш учен, как Птолемей?[39] — спрашивали мы.

И добрый синьор Марио, подумав немного, давал нам точный и исчерпывающий ответ:

— Голубок несомненно умный и ученый человек. Он жадно набрасывается на книги и охотно разговаривает с людьми, от которых может почерпнуть новые знания. Но сравнивать его с Птолемеем, конечно, нельзя. Стройные и логичные знания Птолемея совсем непохожи на ту кашу различных сведений, ученых записей и невежественных басен, коими набита голова Голубка. Шерстобиты в Генуе устроили несколько школ для своих детей, и Голубок получил там свою долю образования. Но его любовь к властвованию много мешала ему в этом, и часто я или кто-нибудь иной из школьников выполняли за него классную работу. В школе он научился, правда, каллиграфически писать и искусно чертить карты, но знаний оттуда он вынес не так уж много. Гораздо большему он, конечно, научился на практике, плавая с купцами в качестве приказчика.

— Правда ли, что господин в первый раз пустился в море, будучи четырнадцати лет от роду, что тогда уже он был начальником корабля?

— Нет, я его встречал после школы студентом в Павии, где мы должны были продолжить свое образование и где он учился очень короткое время. Когда Голубок начал морскую службу, ему было что-то около двадцати четырех или двадцати пяти лет. Был он тогда простым матросом, хотя по своим знаниям, может быть, и был достоин стать капитаном судна.

— Правда ли, что господин наш, подобно греческому философу Демосфену, набирал в рот камешки, чтобы научиться яснее и выразительнее говорить?

— Не знаю, уж на что яснее нужно было говорить! Этот четырнадцатилетний мальчишка и тогда уже мог переспорить почтенных ученых. Надо, правда, сознаться, что в спорах Голубок нередко ссылался на обстоятельства, которых не было, и на людей, которых он не знал. Но лица, спорившие с ним, замечали это только по окончании спора. В разгар же полемики он всех очаровывал своими изящными сравнениями и блестящими оборотами.