Михаил Каминский - В небе Чукотки. Записки полярного летчика Страница 18

Молодежь отзывчива на доброе слово и на высокие призывы. Косарева любили. Встреча с ним, думаю, запомнилась всем, кто тогда был, на всю жизнь, как и мне. Закончился этот визит тем, что Гроховский предложил Косареву посмотреть затяжные прыжки инструкторов. Дал задание прыгать с 1000 метров, но о высоте открытия парашютов не помянул. Когда Шмидт закончил «затяжку» на высоте 400 метров, я решил показать «класс» и раскрыл свой парашют перед самой землей, примерно на высоте 70 метров. Ученики были в восторге и сразу начали меня качать. Но Гроховский и Косарев уехали, как только я стал на ноги. Ребята сказали, что Косарев аж зажмурился, видя, что я падаю чуть ли не до земли.

На другой день Гроховский вызвал меня к себе и сообщил слова Косарева: «Передайте Каминскому, что это ухарство. Мне было страшно и неприятно смотреть, как он падал. Пусть побережет себя, его жизнь нужна не ему одному».

От себя Гроховский добавил;

— Я вполне согласен с Косаревым. Рисковать надо для дела, а не из–за самолюбия.

Неприятные эти слова стали для меня уроком, дали повод поразмыслить о самолюбии, как о свойстве человеческого характера.

Когда мы говорим о ком–либо «самолюбивый», то чаще всего оттеняем в этом человеке нечто отрицательное, хотя понимаем, что нет людей, которые не любят сами себя. Само–любие! Вроде бы ясно, что это естественное право человека на любовь и уважение к себе со стороны других. Однако это право проявляет себя и в честолюбии, и в тщеславии, и в эгоизме.

Эгоизм — качество явно антиобщественное; это стремление благоденствовать за счет других или не считаясь с интересами других людей.

Честолюбие — я понимаю как желание быть первым в своем деле. Это качество является стимулом для соревнования в умении, смелости, благородстве, и оно необходимо каждому.

Но нередко самолюбие облекается в форму тщеславия, то есть в желание блеснуть, покрасоваться, показать себя лучше других, что ведет к нескромности, а порой и к опасным поступкам.

Из тщеславных побуждений «перетянуть» мастера парашютного дела Георгия Шмидта я задержался с открытием парашюта, пока не почувствовал всей кожей:

«Вот она, земля, — сейчас убьюсь!» Когда ученики подхватили меня на руки и стали качать, как храбреца, было приятно. Но не зря говорится, что тщеславие «губило и не таких»!

Не стану утверждать, что никогда больше я не допускал тщеславных поступков. Но я научился распознавать их в самом себе, и это пошло мне на пользу.

Существует поговорка; искусство (наука) требует жертв. Я не могу умолчать о потере, которая травмировала нас в том же 1934 году. Вначале было торжество:

чертежница нашего КБ комсомолка Зоя Бушева установила первый в стране рекорд затяжного прыжка для женщин.

А через три дня разбилась при следующих обстоятельствах.

Исторически сложилось, что Краснопресненский район Москвы располагал большинством предприятий и учреждений, имеющих отношение к авиации. На его обширной территории размещались конструкторское бюро, МАИ, Центральный аэроклуб, два аэродрома — Центральный и Тушинский. Районное руководство гордилось действительно крупными достижениями этих организаций и решило устроить им свой районный смотр. Он был задуман как репетиция к Всесоюзному Дню авиации. Этот праздник пришелся на воскресный день 15 августа. В разнообразной программе запланировали показательный затяжной прыжок пары парашютистов. Естественно, что в состав этой пары включили и нашу Зою, которую москвичи уже знали по газетам как рекордсменку. У меня насчитывалось 70 прыжков, потому я оказался старшим этой пары. Прыгали с высоты 1500 метров с затяжкой до 500. На самолетах Р–5 меня вывозил Баталов, а Зою — Сережа Афанасьев.

Когда подошло время для нашего прыжка, я вылез на крыло, поднял руку и стал ждать подтверждения готовности Зои. Вот и она подняла руку. Рассчитываю место и прыгаю. Сразу попадаю в правый штопор. Выхожу из него методом Афанасьева. Оглянулся через плечо и увидел фигурку Зои. Это движение бросило меня в левый штопор. Вновь выхожу из него, глазомерно определяю высоту и точно на высоте 500 метров открываю парашют. Ищу парашют Зои и не вижу его. Недоумевая, приземляюсь. Ко мне подлетела «санитарка» и подвезла к Алкснису. Тот не дал мне отрапортовать, быстро бросил: «Бушева разбилась. Идите к публике и расскажите о прыжке. Постарайтесь отвлечь ее от катастрофы».

Оказалось, что Зоя и не пыталась открыть свой парашют. Попала в положение «сальто» и кувыркалась до земли. То ли головокружение, то ли шок, как объясняли врачи, были тому причиной — сказать трудно. Я лично объяснил это нервным переутомлением после серии все усложнявшихся прыжков, окончившихся мировым рекордом. Зоя не посмела отказаться от показательного прыжка и расплатилась жизнью. Это был ее семнадцатый прыжок. В памяти осталась милая и скромная труженица нашего КБ, единственная, кто кровью заплатил за его успехи.

«ЗНАТЬ, ТЫ, ПАРЕНЬ, РОДИЛСЯ В РУБАШКЕ!»

…В лето 1934 года и мне пришлось пережить опасные минуты. Я был назначен для буксировки планера Урлапова. Дело не раз испытанное, новизны в нем не было, и никто не предполагал неожиданностей. В тот раз Гроховский хотел провести какой–то новый эксперимент, поэтому сам сел на планер в качестве отцепщика, а Урлапова посадил ко мне на самолет. Вместо Степанченка, который обычно пилотировал планер, был назначен молодой летчик–испытатель Н., мой ровесник и однокурсник по летному училищу (сейчас он заслуженный летчик–испытатель и Герой Советского Союза).

Взлет происходил на Центральном аэродроме в сторону Октябрьского поля. Степанчёнок ранее установил, что планер уходит в воздух на скорости 65 километров значительно раньше самолета–буксировщика. Взлетая, планерист освобождает трос и помогает буксировщику оторвать самолет почти на нормальной дистанции.

На этот раз все было наоборот. Мой самолет на форсаже пробежал весь аэродром, и в опасной близости передо мной возникла шеренга самолетов заграничных линий. Они стояли на краю летного поля, сразу за ними была стена березовых стволов. Смотрю на приборную доску: скорость 85—90 километров. Самолет у самой границы отрыва, но большей, нужной для отрыва от земли скорости не набирает. Смотрю в зеркало заднего вида: планер, задрав хвост, еще бежит по земле. Кричу Урлапову: «Отцепляй, сейчас убьемся!» Но он и не подумал отцепляться.

Остались считанные секунды перед тем, как я неотвратимо должен был врезаться в стоящие впереди самолеты. И в этот критический момент самолет мой взвился свечой; так на скорости не более 100 километров, очень опасной (второй режим), пройдя колесами над крыльями стоящего на линейке трехмоторного «Девуатина», я взлетел, А когда развернулся, то увидел столб еще не осевшей пыли над разрушенным бараком, в который одним крылом воткнулся планер.