Эжен Фромантен - Одно лето в Сахаре Страница 19

Целый час я провел, лежа у источника, наблюдая эту бледную страну и бледное солнце, прислушиваясь к легкому и грустному ветерку. Даже наступление ночи не могло сделать местность более глухой, унылой и заброшенной.

Во время перехода или у источника в тот день удалось подстрелить: гангу — красивую куропатку с красным клювом и лапками, интересной серо-желтой окраски с каштановым ожерельем (мясо у нее жесткое, неприятное на вкус); большую, с перепончатыми лапами птицу перламутровосерого цвета, с черными головой, клювом и лапками, с длинными и острыми, как у чайки, крыльями; маленького круглого болотного кулика, более серого, чем кулик во Франции; горлицу; двух вяхирей аспидно-лазурного цвета, которых я впредь буду называть голубыми голубями; наконец, двух прекрасных уток, более крупных, чем наши, в красивом оперении абрикосового оттенка.

Мы находимся в Айн-Узера, преодолев более половины равнины. Остается восемь или девять лье до следующей стоянки — Гельт-эс-Стель. Веселое утреннее солнце, предстоящий переход к горе и менее голой равнине, оживленной разбросанными кое-где фисташковыми деревьями, даже Айн-Узера стал на рассвете менее мрачным — все это оживило и меня.

Итак, несмотря на длительную и не слишком приятную остановку под палящим солнцем среди зарослей альфы, несмотря на такой же, как вчера, завтрак, почти без воды, я добрался до перевала Себа-Руус, который открывал путь в долину Гельт-эс-Стель, свежим и почти довольным.

Здесь местность полностью изменила свой вид, кажется, что сбился с дороги и вернулся на Север. Склоны гор со странными очертаниями — вместо скал каменная россыпь — поросли соснами. В долине тоже много сосен и довольно красивых дубов, и растут они не на плодородной равнине У лед- Наиль, а на пути в пустыню.

Здесь мы встретили небольшой отряд французских солдат, строивших караван-сарай.

За три долгих дня, проведенные в переходах и на стоянках, на этой равнине, предвестнице южных пустынь, мы видели в первый день дуар кочевников, во второй — мальчика, пасущего в зарослях альфы стадо худых, низкорослых верблюдов, и трех путешественников, с которыми уже встречались у источника, в третий — никого.

Здесь, на перевале, я встретил солдата-сапера, который сидел на дереве и обрубал ветви. Я испытал истинное удовольствие, услышав из листвы французское приветствие, и попросил показать мне дорогу к источнику. Сапер ответил, что я найду его, пройдя еще пол-лье по лощине, там, где увижу две большие смоковницы, три палатки, окруженные соломенными шалашами, и каменщиков за работой. Указания были точны. Больше в Гельт-эс-Стеле ничего примечательного отметить не удалось. Я должен добавить, что деревья здесь, хотя их и много, будто камни, скорбны и безжизненны. Зимой в этих местах выпадает много снега, а летом стоит невыносимая жара.

Я чуть не забыл рассказать о гостеприимстве, которое оказал нам господин Ф. де П., молодой офицер инженерных войск, заточенный в Гельт-эс-Стеле со своим небольшим отрядом солдат-строителей. Его миссия тяжела, но он находит утешение в надежде, что через полтораста или двести бессонных ночей безмолвие пустыни откроет ему свои тайны, а скука отступит пред его терпением.

За Гельт-эс-Стелем снова попадаешь на равнину и с трудом различаешь на горизонте, как при выезде из Богари, цепь небольших гор, тянущихся с востока на запад и сливающихся с голубизной неба. Отбросим — это не уменьшит интереса к путешествию — круглые подушки гор Гельт-эс-Стеля, и от Богара до Соляных скал останется однообразное пространство в тридцать четыре-тридцать пять лье, которое сохраняет, несмотря на различие почв, определенную окраску. Самые близкие к нам равнины желтоватого цвета, уходящие вдаль, имеют серо-фиолетовые тона, и все завершает полоса пепельного оттенка, такая тонкая, что на картине пришлось бы передать ее одной чертой, — именно она определяет глубину пейзажа, и за ней угадываются огромные пространства. Местность же, наоборот, очень разнообразна, там встречаются то болота, то пески, как на подступах к Соляным скалам, то она покрыта густыми зарослями альфы или полынью, морским портулаком (ктафом) и пахучим розмарином, реже — колючими кустарниками, а иногда дикими фисташковыми деревьями.

Фисташковое дерево — дар провидения в этой стране без теней. Оно густое, ветвистое, ветви его растут вширь, а не вверх и образуют настоящий зонт от солнца до пятидесятишестидесяти футов в диаметре. Оно дает небольшие красные плоды, собранные в грозди, сочные и кисловатые, которые, за неимением лучшего, утоляют жажду. Каждый раз, когда караван проходит мимо одного из этих красивых деревьев с темной лоснящейся листвой, все собираются вокруг него, верховые погонщики становятся коленями на спины верблюдов, чтобы достать до ветвей, рвут плоды и бросают их горстями товарищам; верблюды, вытянув шеи, тоже насыщаются в это время плодами и листьями. Белые полуденные лучи наталкиваются на круглую шапку кроны. Снизу все кажется черным. Голубые блики пронизывают кое-где сеть ветвей. Вокруг пылает выжженная равнина. Сероватая пустыня скрылась под рыжими брюхами сгрудившихся дромадеров — короткая передышка. Затем по резкому свистку башамара животные поднимаются, и караван возобновляет свой путь под палящим солнцем. Альфа — полезное растение, оно служит кормом для лошадей; на востоке из нее плетут разные изделия, а в Сахаре — циновки, шляпы, сосуды, горшки для молока и воды, большие блюда для фруктов и прочее.

В зарослях альфы прячутся зайцы, кролики, ганги. Но я не знаю растительности более наводящей тоску на путешественника, а она, к сожалению, завладевает равниной на многие лье. Представь себе невзрачные пучки травы, растущие там и сям на бугристой земле, видом и цветом напоминающие низкорослый тростник, волнующиеся, словно волосы, при малейшем дуновении ветра, который в альфе постоянен. Издали заросли альфы кажутся огромной нивой, не желающей созревать и поблекшей, не успев налиться золотом. На близком же расстоянии видишь, что они образуют лабиринт, бесконечные меандры, по которым можно продвигаться лишь зигзагами, спотыкаясь на каждом шагу. Усталость от ходьбы усиливается обескураживающим видом однообразной зеленой, как болото, степи перед глазами, лишенной каких бы то ни было ориентиров, так что приходится наваливать кучи камней, чтобы обозначать дорогу. В зарослях альфы никогда не бывает воды, и ничто другое не может расти на этой сероватой песчаной почве.

Я предпочитаю почвы каменистые, сухие, жесткие, солоноватые, поросшие розмарином и полынью, — там чувствуешь себя хорошо, идти легко, цвет растительности приятен, хотя она совсем бесплодна, и можно увидеть целый мир копошащихся под ногами, ползающих, убегающих и извивающихся друзей солнца, проводящих долгие сиесты на теплом песке. Бесчисленное множество ящериц. Они похожи на наших самых маленьких степных ящериц и двигаются с ловкостью, которая, кажется, удвоилась от радости жизни под ярким солнцем. Крупные пресмыкающиеся встречаются редко. У них лоснящаяся кожа, желтое брюшко, спина в крапинку, изящная вытянутая головка, как у ужа. Иногда растянувшаяся, так что издалека ее можно принять за корявый сук, или свернувшаяся вокруг стебля полыни гадюка поднимает головку при вашем приближении и, не теряя вас из виду, с достоинством уползает в свою нору. Крысы величиной с небольшого кролика, ловкие, как ящерицы, лишь показываются и тут же исчезают в ближайшей норе, будто у них нет времени выбрать убежище, а возможно, они везде чувствуют себя как дома. Я едва успевал разглядеть маленькие белые крапинки на серой шкуре, когда они убегали от нас. Но среди этого бессловесного народца, уродливого или ядовитого, на этой бледной земле, среди серой полыни и соленого портулака летают и поют жаворонки, как во Франции. Та же величина, то же оперение, те же песни. Этот вид хохлатых жаворонков не объединяется в стаи, а живет парами. У нас их видишь печально прохаживающимися по заброшенным полям, а чаще на обочинах больших дорог, вблизи камнедробильщиков и пастухов. Они поют в самое тихое время суток, когда почти все птицы замолкают, вечером, незадолго до захода солнца. С вершин облетевших миндальных деревьев отвечают им другие осенние певцы — малиновки. Эти два голоса со странной нежностью передают октябрьскую грусть. Один из голосов более мелодичен и похож на песнь-плач, другой — глубокий и страстный.