Евгения Навойчик - Женский портрет на фоне Венеции Страница 2

Каналы

Так выходят из вод, ошеломляя гладьюкожи бугристый берег, с цветком в руке.

Об этом Городе часто говорят как о городе любви. У меня же он больше ассоциируется с местом ее ожидания: узкие улочки, ведущие в никуда, зазывно манящая, но почти всегда разочаровывающая Пьяцца6, чувственный блеск и мишура витрин. Больше всего на языке томления и печали говорят его каналы: зажатые в теле Города, медленно текущие, живущие своей невидимой подводной жизнью. Идти вдоль них невозможно, как нельзя быть около любви. Она пересекает тебя насквозь, ломает, подчиняет своему ритму. И краткий миг пребывания в ней – изящный мост над вечностью, неведомой глубиной. Тем не менее мимолетность этих мгновений остаётся с тобой навсегда. Сколько еще их, ярких, как вспышка, мне суждено пережить?

Мой телефон внезапно нарушает тишину. От неожиданности я не сразу понимаю, откуда звук. Только что, пересекая мост через канал в районе Дорсодуро, я, кажется, выпала из реальности. Но она напомнила о себе телефонным звонком, а ещё о том конкретном воплощении сбывшейся любви, чей призыв за четыре тысячи километров отсюда оторвал меня от моих мыслей. Оглядевшись, я обнаружила себя стоящей возле галереи Академии. Я вышла к Большому каналу.

Рядом с загадочными, манящими, полными сюрпризов малыми каналами Города пребывает Гранд Канал7. Всё здесь, кажется, знакомо, только почему-то каждый раз захватывает дух. Многие дворцы Большого канала живут своей, полной тайн жизнью, и у нас нет ни малейшего шанса о ней узнать. Я имею в виду пока еще обитаемые палаццо, а не музеи, жизнь в которых замерла. Меня разочаровал холодный музейный интерьер в Ка д’Оро8, галерее Франкетти. Признаюсь, глядя на резной фасад Золотого дома, представляла себе не менее причудливый интерьер. Увы, – обычный музей с шедеврами Тициана и Тинторетто, жемчужиной Франкетти – Сан Себастьяном Мантеньи. Но рассматривать картины даже в прекрасно оборудованных залах здесь совсем не так интересно, когда рядом церкви вроде Сан Себастьяне в Дорсодуро.

В ней совсем не аскетичный дух, напротив: все радует глаз, будоражит воображение, а зеленый цвет и позолота в отделке даже немного ослепляют. Но все это богатство и блеск только обрамляют, как кулисы в театре, истинную ценность храма – живопись Веронезе. Его динамичные, живые образы – просто энциклопедия венецианской жизни XVI века, так много деталей в одежде и облике зданий мы можем здесь различить. Вместе с тем своей легкостью, чистотой цвета, энергией и напряженностью рисунка они соответствуют идее и тематике, где жизнь и мученичество Святого Себастьяна занимают центральное место. Кисти Веронезе здесь принадлежит вся живопись на стенах и потолке и даже на створках органа. Этот художник, несмотря на то, что приехал в Город в зрелом возрасте, считается типично венецианским. В его работах любовь к жизни, её дарам, радость бытия передаются легко и свободно, почти с чувственным наслаждением каждым мигом. Не устаю удивляться тому, что все самое удивительное и интересное здесь, в Городе, находится часто в таких простых и неприметных с виду зданиях. Церковь спрятана в переулках Города и стоит возле одного из каналов – несколько шагов отделяет портал входа от моста и воды. Находить в походах по Городу вот такие жемчужины – а в данном случае эпоха барокко9 позволяет буквально определить Сан Себастьяне так, сродни азарту собирателя древностей, получившему в свою коллекцию новый экземпляр. Но я не оставляю надежду побывать внутри старинных палаццо, еще хранящих дух расцвета Серениссимы10.

С гигантского постера на углу здания Академии, сквозь строительные леса, внезапно ловлю нежный взор. Этот взгляд женщины, пребывающей во всей полноте своей материнской любви. Она кормит ребенка, взгляд наполнен нежностью и радостью, и кажется, что все вокруг озаряется особым светом, будто гроза здесь не только природное явление, но символ потрясения и триумфа женщины, осознавшей в это мгновение свое место в мире. Это фрагмент «Грозы» Джорджоне11. Она – одна из моих любимых картин венецианской школы, давно знакома с ней. Первый раз, увидев оригинал, была удивлена размерами полотна – очень небольшое, почти миниатюрное – но мощная энергия цвета и света приковывает все внимание только к нему. Насыщенная изумрудно-золотая гамма очаровывает и интригует одновременно – множество ее оттенков переливается и искрится, возникает ощущение, что рама открывает нам небольшое окно в удивительный мир. Молния пронизывает пространство картины насквозь, освещает здания на заднем плане, отражается в водах канала, отделяющего юношу, неподвижно стоящего поодаль, с легким поворотом головы, от обнаженной девушки, кормящей матери. Здесь нет логики, но очень глубокий смысл. Это ли не истинный символ любви?

Маски

Совершенный никто, человек в плаще.

Зачем я здесь? В очередной раз задаю себе этот вопрос. Какой смысл в том, что я вновь и вновь возвращаюсь к знакомым зданиям, даже в том, что узнаю новое, я не вижу теперь смысла. Это ничего не изменяет во мне, никак не отражается на моей жизни. В этом городе масок, где маска стала символом, я пытаюсь спрятаться за множеством ликов, потеряться, раствориться, в какой-то степени уйти из мира и одновременно слиться с ним. Всё в этом месте позволяет тебе стать незначительным, не собой и примерить по желанию любую маску: знаток искусства, поэт, гурман, гедонист, верующий и безбожник. Здесь всё зыбко, всё неустойчиво. Каждый примеренный к себе образ, состояние, длятся недолго.

Однажды я за один день в Городе пережила падение от утреннего образа ценителя искусств к ночному образу беса, ненавидящего всё и вся. Город или жестоко сорвал с меня маску, или просто посмеялся над моей уверенностью в себе. Бесполезно объяснять свидетелю моего превращения, что виновата не я, кто поверит в это?

Город так привык к толпе, потокам людей, движению массы, что стремление надеть на своих гостей маски естественно. Так, по крайне мере, можно сделать нас чуть непохожими друг на друга.

А еще маски нужны мне, чтобы скрывать за ними свои слабости, страхи, неуверенность и стеснение. Стесняюсь говорить по-английски плохо, стесняюсь ошибиться в заказе в ресторане, или в кассе, очень стесняюсь в отеле обратиться с какой-нибудь просьбой и часто так и не решаюсь спросить о самом простом. Чтобы свести общение к минимуму, стараюсь покупать билеты онлайн. А в Городе притворяюсь независимым, погружённым в себя Ценителем искусства. Интересно, изменилось ли бы моё чувство Города, если бы я смогла свободно общаться с его обитателями?

И все-таки какую маску предпочту я сегодня? Задерживаюсь у окна-витрины, здесь всё как на ладони, стол завален разноцветной материей, женщина за ним держит в руках заготовку. Мастерица за работой: сосредоточенно расписывает маску, кажется, типичную здесь. Колпак, бубенцы, домино – и вот персонаж Гольдони передо мной. Мне близок этот образ, большую часть жизни я играю эту роль. Иногда в качестве девиза хочется повторить вслед за Буратино: «Я создан на радость людям». Много лет думаю и не пойму до сих пор: жизнь это или игра – то, что я делаю. А может, игра со временем стала жизнью? Множество ролей, множество ликов – где же собственно я? Последнее время всё больше понимаю: я – новое, относительно конечно, в каждом моменте жизни. Бесполезно выстраивать ретроспективу из детства, нанизывая разноцветные «я» на ось времени, как при сборе пирамидки: она развалится. Жизнь – нелинейная, а я не конструктор. Популярна цитата из «ФорестаГампа», где на вопрос, кем он хочет быть, когда вырастет, Форест простодушно отвечает вопросом: а разве он не будет собой? Вообще-то он прав: не терять себя – значит помнить, кто ты. Но всё-таки, вырастая, мы становимся другими. Каждое утро, глядя в зеркало, я вижу незнакомку, каждый вечер, ложась в постель, я не знаю, какой буду завтра. Но это в глубине души. Люди же видят маску уверенности, энергии, бодрости: всего того, что ожидают получить от меня.

Но однажды здесь наступает момент, когда за множеством ликов Города, вместе с пеленой тумана, что так часто окутывает его по утрам зимой, проступает уже ясное и все более уловимое единство. Все значительное и неброское, подчиняясь странному порядку, вдруг обретает общий смысл. Тогда ты уже не нуждаешься в маске, так будто понимаешь: раньше она была необходима потому, что ты не имел своего лица. Скрываясь за разными личинами, ты имитировал жизнь, разыгрывая ее, как пьесу. В этот момент вдруг становится неважным, как ты будешь выглядеть со стороны, но именно тогда появляется страстное желание ощутить связь с людьми. Ты будто просыпаешься от долгого сна, стряхиваешь с себя оцепенение самосозерцания и направляешь в мир взгляд, готовый удивляться и радоваться.