Дарья Александер - Самая близкая Франция Страница 2

Замерзшие минуты на остановке, показавшиеся часами, и, наконец, показался маленький автобус. Я решила принять меры предосторожности и заранее узнать, как от автобуса пройти к улице, на которой находится отель. Однако в автобусе не оказалось ни одного человека, который когда-либо слышал об этой улице. Все делали удивленные лица и пожимали плечами. Кроме одной дамы, которая как раз все знала, но объяснить ничего не смогла. Она не знала французского и английского, а я совершенно ничего не понимала по-немецки. Дама, одетая в черную дутую куртку, со всклокоченными волосами и в квадратных очках делала отчаянные жесты руками, вытаращивала глаза, двигала бровями, в общем, всем своим видом давала понять, что всё может рассказать, но, как пленный на допросе, забыла все слова.

Общими усилиями мы нашли заспанного подростка, говорящего и по-французски, и по-немецки. Мальчик, меланхолично смотрел на меня и нехотя согласился переводить. Немка пустилась в объяснения. Для меня всё это звучало примерно так:

– Алес афр бутерброд рабраваннен хенде хох штрассее.

– Вы выходите из автобуса и поворачиваете на соседнюю улицу.

– Фирштейн траверен клейстер штрассе брудершафт убан.

– Потом доходите до конца улицы и увидите вокзал.

– Ицухт ризеншнауцер убан алес капут хотэл.

– Напротив вокзала должен находиться ваш отель.

Я поблагодарила отзывчивых обитателей Келя и отправилась на поиски. Вокзал я нашла быстро, но отеля около него не оказалось. Отчаявшись, я решила зайти в привокзальный бар, чтобы хоть что-то узнать. Возле выщербленной барной стойки сидели угрюмые мужчины, обременённые количеством выпитого алкоголя, и смотрели на меня хмурыми взглядами. Худосочный официант, странно выделявшийся на фоне этих мускулистых парней, дрожащим голосом принялся объяснять дорогу. Оказалось, что отель совсем близко. Я выбежала на улицу и бросилась к его светящимся буквам, как корабль к маяку посредине бурного моря. Успешно причалила, забралась на свою походную койку и заснула.

Утреннее солнце выжигало блестящие узоры на снегу. В этом новом дне было гораздо менее холодно. Крошечный Кель встретил меня желтыми и бежевыми домиками, детсадовскими металлическими калитками и миниатюрными водоемами, покрытыми лаком льда. И, несмотря на короткое время пребывания в городе, я успела увидеть братьев-славян. Зайдя в местную церковь, я с удивлением услышала пение на смутно узнаваемом языке. Оказалось, что в этот день здесь идёт служба на сербском.

Я побродила по аккуратным дорожкам и вышла к Рейну. Река – совсем другая, чем светлый, опрятный Кель. Иссиня-чёрная, поглощающая любой свет, необыкновенно широкая. Через неё протянулся современный мост с металлическими тросами, похожими на мачту огромного судна. Я просто пошла по этому мосту: из Германии во Францию, из Келя обратно в Страсбург. Ветер был очень сильным, и я себе казалась флагом, принимающим различные формы в зависимости его направления. Рейн глухо шумел внизу, далекий и неестественно значительный.

Искусственной оказалась и граница между двумя странами. Я спустилась с моста и увидела то самое место, где раньше находился пограничный участок. Заброшенные металлоискатели, запылённые флаги на старых пропускных кабинах. А прямо за ними, в аккурат на границе, расположился цирк Шапито. Грязно-бежевый шатёр, занесенный снегом, как иглу, жилище северных народов. Неподалеку – вагончики для продрогших медведей и лошадей. На самом деле – то, что осталось от границы между Францией и Германией – всего лишь цирк, веселый смех над ненужными формальностями. И, если бы на каждой границе можно было бы построить цирк, жизнь стала бы намного разнообразнее.

Сент-Женевьев Де Буа

Есть странные свойства у земли и у того, что в ней спрятано. Прячут клады, драгоценности, деньги. В землю прячут семена, чтобы они проросли в воздух. Прячут мертвых – чтобы они проросли в небо.

Кладбища бывают разные. Есть сплошь окутанные в густой чёрный мрамор, где горе разламывает на части не только души живых, но и могильные памятники. Находиться там невозможно – страдания, испытанные там, не очищают. Они загоняют вас в гранитный угол. В нем только и остается, что зажмуриться и погрузиться в небытие, которого мы так страшимся.

Есть кладбища, до краев наполненные выбеленным солнцем. И спокойствием обожженной на солнце морской гальки. Слишком тихо для мира живых, но в общем- то напоминает дом со спящими жильцами. Все вместе, но каждый на своей территории. А в мире вокруг происходят разные вещи: в одной стране революция, в другой – скончался диктатор, в третьей придумали новое ядерное оружие. Но это неважно. Жители дома спят.

Точно такое кладбище я увидела под Парижем. Это русское кладбище Сент-Женевьев де Буа. Конечно, не все могилы русские, но там захоронено около 15 тысяч наших соотечественников. В основном те, кто бежал из России после 1917 года. Как говорится, «цвет русской эмиграции». Те люди, благодаря которым можно было понять, что такое русская интеллигенция. Их так мало осталось в живых во Франции и еще меньше – в России.

В спящем беломраморном доме Сент-Женевьев де Буа есть и свой управдом. Бодрствующий. Высокий, лысоватый, обмякший человек в ярко- зелёной жилетке, которую обычно носят рабочие на дорогах. Француз, но к русской культуре не равнодушен. Правда, воспринимает ее только через кладбище.

«Я в 93-м году хоронил здесь Рудольфа Нуриева, вашего великого танцовщика. А вы знаете, что его положили в могилу стоя, завёрнутого в ковер? Таков мусульманский обычай. Кроме того он, я думаю, привык быть на ногах. Столько времени находиться в танце и лишиться возможности танцевать, а затем и ходить из-за тяжелой болезни… Странно, но именно после смерти стоять ему стало легче».

Рудольф Нуриев, мастер танца, не пощадивший жизни ни для мира, ни для себя. Человек, сбежавший с советских гастролей. Он остался в Европе, в Америке – везде, кроме России. Советская публика о нем больше ничего не знала.

Его балет, резкий, отлаженный, точный, развивался вместе с ним. Шестерёнки механизмов пришли в движение, их уже было не остановить. Нуриев двигался все в более и более быстром ритме, мотался из стороны в сторону, от одной страны к другой. А затем механизм сломался. Вирус иммунодефицита повлёк за собой болезнь, с огромной быстротой сжимающей человека. Один из последних кадров съёмок: сгорбленный человек сидит в кресле-каталке и старается улыбнуться. Пружина распрямилась только после его кончины.

Странный управдом бродит по своему многонасёленному дому и рассказывает нам обо всех его жильцах.

«Здесь лежит Андрей Тарковский. Я его фильмов не смотрел, но, говорят, они очень длинные, протяжённые. Такие же протяжённые, как жизнь наверху. Кажется, сколько стран такие люди ни объездили, все равно – эту протяжённость находят в раю или же на своей родине. Говорят, один из его последних фильмов назывался «Ностальгия». Мне кажется, что Сент-Женевьев де Буа напоминает одну бесконечную ностальгию. Страна в стране».

К могиле Тарковского подходит выцветшая, но еще энергичная старушка и задает кладбищенскому управдому вопрос, весьма обычный для французов:

– То, что вы говорите, очень интересно. А как вы думаете, где лучше быть похороненной?

– Это зависит от ваших вкусов и вашего желания, мадам. А также от воли ваших родственников. Но я бы выбрал похороны на своей собственной земле. В поместье, например.

– Но это же очень сложно устроить…

– Ничего. Я добился разрешения для своих близких. Они похоронены в саду, около старой яблони, посаженной еще моим прадедом. Теперь я за них спокоен.

У этого разговорчивого человека в раннем детстве умер отец. Когда ему исполнилось 18, повесилась мать, страдавшая изматывающими психическими расстройствами. А когда ему стало 30, ушли в другой мир две старшие сестры. Он живёт в окружении смерти и, как ни странно, находит в ней источник жизненных интересов.

«Тут у нас различные русские князья и графы. Здесь потомки царской семьи. Интересно было бы познакомиться с ними лично. Никогда не общался с настоящими князьями и графами, хотя их во Франции можно найти. А здесь Феликс Юсупов – тот самый, который расстрелял любимца царицы Распутина. Хотя, может и доброе дело сделал».

«Жена адмирала Колчака и его сын здесь похоронены. По-хорошему, вся семья должна быть погребена вместе. Но тогда жену и сына тоже должны были бы расстрелять и бросить в ледяную прорубь вместе с отцом. И они бы не уехали во Францию. Тогда бы сын Колчака не сражался так отважно во времена Второй Мировой войны. И Французской Республике не помог бы. Иногда жизнь совершенно справедливо разделяет семьи: чтобы те, которые мертвы, не мешали живым осуществлять своё предназначение на земле».

«Вообще, тут у нас очень много белой эмиграции. Целые полки. Представляете, если всех этих людей оживить, то можно было бы внутри Франции создать отдельное государство. Монархию, разумеется. Представляю себе: монархическое государство Сент-Женевьев де Буа. Наполненное благородными людьми. Интересно, может ли на свете существовать государство, где все переполнено благородством? Наверное нет, иначе никакой политики не было бы».