Герберт Тихи - Край безымянных вершин (отрывки) Страница 2

Хотя мы поладили с местными жителями, но дети все же держались от нас на почтительном расстоянии. Вдруг каким-то образом Один малыш лет шести столкнулся со мной; он настолько увлекся игрой, что забыл об осторожности.

Наступила мертвая тишина, дети замерли в причудливых позах: что будет с несчастным, который задел чужака? Сам виновник тоже оцепенел от страха. На меня завороженно смотрели раскосые глазенки, в которых можно было прочитать историю многовековых страданий его народа.

Я погладил малыша по щеке. Это была очень грязная щечка, но мои пальцы ощутили живое тепло, и я с волнением ждал, что черты маленького лица смягчатся. Внезапно карапуз засмеялся. Из страшного чужестранца я превратился в нечто обычное и понятное. Он потерся щекой о мою руку и запрыгал вокруг меня. Победа!

Час спустя вся деревня знала об этом случае, и если на следующий день нам удалось по необычно низкой цене купить овцу, то в этом была и моя заслуга!

Утром мы обнаружили, что неудачно выбрали место для лагеря. Солнце, едва прогнав холодную ночь, тут же скрылось за бугром, и мы оказались в ледяной тени. Пришлось поспешно отыскивать теплое местечко, укрытое утесами от ветра.

Шерпы приготовили замечательный завтрак: кофе, жареную печенку и замороженное кислое молоко. Мы считали, что имеем право на пир: Чхаркабхотгаон, который мы так мечтали увидеть, оказался реальностью; теперь мы не сомневались, что пройдем весь Непал и совершим не одно большое восхождение.

Мужчины повели скот на скудные пастбища, и нас окружало теперь всего несколько любопытных. Деревня словно вымерла, лишь время от времени из-за вала доносилась глухая барабанная дробь.

Вместе с Гьялсеном – он всегда сопровождал меня, когда я шел фотографировать, – я проник в деревню. С плоской крыши одного из домов удалось сделать несколько удачных снимков нашего лагеря. Но звуки барабана манили меня дальше. Мы направились туда, откуда они доносились, держа в руках ледорубы – для защиты от собак.

В маленькой каморке сидел ссутулившись старик; тусклые светильники освещали изображение Будды. Невидящие глаза старца смотрели сквозь нас, он бормотал молитвы и стучал в барабан. Гьялсен рассмеялся, но я не увидел ничего смешного в набожности старого человека.

Вечером, когда мы собрались вокруг костра, Пазанг принялся расписывать свою родину – Соло Кхумбу. Эверест превратился в его устах в самую благодатную гору на свете: картофеля там столько, что его даже яки не едят, килограмм масла стоит всего две рупии, – короче говоря, истинный рай, особенно по сравнению с этим жалким краем. Он сказал, что я непременно должен навестить его в Соло Кхумбу, во что бы то ни стало!

– С удовольствием, – ответил я, – но туда так трудно и далеко добираться, а главное, дорого…

Я обещал Пазангу, что, если правительство разрешит мне еще попутешествовать по этой стране, я обязательно к нему приеду.

– И мы совершим большое восхождение, – подхватил Пазанг, – взойдем на очень высокую гору. Может быть, это будет наша последняя большая вершина – ведь мы уже оба немолоды! Ах, как было бы хорошо, если бы ты и в самом деле приехал! Подумай только, ведь за картошку тебе вовсе не придется платить!

Я попытался представить себе это и даже растрогался: ну конечно, мы возьмем большую вершину и объедимся картошкой! Ни одно правительство не сможет усмотреть в столь скромных намерениях ничего дурного, и мне, конечно, не откажут в визе на такое путешествие.

Мы наняли проводника и трех яков на следующий этап до Тибрикота. Однако проводник предупредил нас, что до самого Тибрикота вряд ли дойдет.

– Внизу, в долинах, очень жарко, слишком жарко для меня и для яков. Я пойду, сколько смогу.

Я возразил. Стоит ли опасаться жары в октябре, да еще на высоте четырех тысяч метров! Нет, наше путешествие, вероятно, будет очень приятным.

– И я так думаю, – вежливо ответил проводник. – Иначе зачем мне с вами идти! Я человек состоятельный…

…Снова утро и леденящая тень от бугра, снова жаркое солнце, приветливо-любопытные лица, вращающиеся молитвенные колеса[1] и, наконец, наш новый проводник со своими яками.

У него добродушное лицо и длинная косичка, держится он с большим достоинством. Когда яки были навьючены, пришла жена проводника и принесла пиалу с маслом. Муж низко склонил голову, любопытные затаили дыхание, воцарилась благоговейная тишина – и жена смазала ему маслом волосы и лоб. Это, видимо, должно было предостеречь от опасностей юга.

Вообще-то я нерадивый фотограф и потому упустил множество случаев сделать уникальные снимки. Но на этот раз я быстро оценил ситуацию. Ах, если бы эта женщина, ни разу до сих пор не видевшая белого человека, согласилась бы и меня смазать священным маслом, а Пазанг увековечил бы сей обряд на фотопленке! Получился бы снимок, который любой журнал поместит на первой странице!

Мне и сейчас стыдно, когда вспоминаю, что мыслил в тот момент как-то уж слишком утилитарно.

Так или иначе, жена проводника решительно отказалась смазать маслом меня, чужеземца. И как только мне могла прийти в голову подобная мысль?! Одно дело, муж, а кто такой я? Она так меня отчитала, что я поспешил отказаться от сенсационного снимка, и мы двинулись в путь.

Трудно рассказывать о последующих днях, трудно подобрать достойные слова и сравнения, но долину Барбунг Кхола, по которой мы следовали на юг, я назвал бы самой красивой на свете. Быть может, это преувеличение, но да простят мне его. Много долин видел я в Гималаях, и ни одна не может сравниться с этой.

В самом конце долины высилась северная вершина Дхаулагири (7500 м). Однако и без такого великолепного фона долина была бы изумительна.

Покинув каменистые равнины Тибета, мы медленно спускались вниз, навстречу небольшим кустам в огненно-красном осеннем наряде, на которых росли крупные сладкие желтые ягоды. Но их сторожили столь острые шипы, что нам пришлось умерить свой аппетит. Впрочем, и те несколько горстей, что нам удалось сорвать, были желанным добавлением к нашей однообразной пище.

Скоро мы разделились: проводник повел яков по долине, то и дело переходя вброд Барбунг Кхола, мы же шли по верху.

Внезапно впереди выросла отвесная стена, тропка скрылась в тесном ущелье. Шерпы уже вошли в него, и я слышал их смех. Потом стало тихо. В узком проходе царил мрак, а Пемба, шедший с большой ношей, застрял и теперь испуганно сопел, не в силах продвинуться ни вперед, ни назад.

Я стал толкать его сзади, Аджиба тянул спереди, и понемногу нам удалось вытолкнуть побледневшего Пембу на волю.

Далеко внизу, на противоположном берегу реки, мы увидели наших яков. Почти целый день мы двигались врозь, так как наша тропа извивалась вдоль крутых пропастей, по которым яки не могли пройти. Они шли вдоль самой реки, разливающейся все шире и шире.