Грэм Биллинг - Один в Антарктике Страница 2

Описания пингвинов и их злейших врагов — поморников исключительно интересны. Здесь чувствуется счастливое сочетание несомненного литературного таланта автора с профессиональными знаниями ученого.

Изучение птиц Южной полярной области, которое ведется и участниками советских антарктических экспедиций, вызвано не просто праздным интересом. Это необходимо для решения не только ряда биологических проблем, но и вопросов, связанных с палеогеографией и современной географией Антарктики.

Книга читается с большим интересом, и нам кажется, что она будет иметь успех у широких кругов советских читателей.

Когда вертолет улетел и шум его двигателей превратился в едва осязаемое барабанными перепонками колебание воздуха, Форбэш ступил в середину выложенного из камней круга. Он глядел на курящуюся громаду Эребуса и молил ниспослать ему удачное лето. Взамен он обещал быть честным, добросовестным. И камни эти, выкрашенные желтой краской, которая местами полиняла и стерлась от снега и вулканической пыли, приносимой метелями от мыса Ройдс, как-то сразу показались ему надежным убежищем. И оставлять это убежище он не решался. Потрясенный ледяным безмолвием, окружившим его, он вдруг представил, что у ног его расстилается ковер травы, а камни — это вовсе не камни, а коровьи лепешки или грибы. Тишина. Черно-белый мир был недвижим и казался одушевленным: над горой Эребус гигантскими валами вздымались и падали клубы дыма.

Выложенный из камней круг, служивший посадочной площадкой для вертолетов, находился на вершине невысокого холма, между бухтой Черный ход и самим мысом. «Где же тут север, юг, восток, запад?» — подумал Форбэш и, словно картушка компаса, начал описывать полный круг, как бы ища полюс, но не находя его из-за близости к нему. Начни с горы Эребуса — этого сгорбившегося гиганта, с грохотом изрыгающего клубы сернистого дыма, приподняв широкие плечи и прижав крутые и жесткие свои бока к застывшему морю. Теперь повернись против часовой стрелки, минуя Птичью гору, рядом с Эребусом кажущуюся всего лишь ледяным торосом. А теперь отцепи свой взгляд от ландшафта и кинь его к северу, да, да, туда, где за Птичьим мысом простирается заспанное море.

На севере до самого горизонта тянулись ледяные поля — пронзительно белые, с голубизной утиного яйца, лишенные снежного покрова торосистые льды, — стиснутые с боков, вздыбленные, громоздящиеся друг на друга, похожие на груду битого шифера, наваленного вдоль побережья, у обрывистых склонов застрявшего айсберга. «Водяного» неба не было видно и следа. Небо было лишено того иссиня-черного оттенка, который свидетельствует о близости открытого моря. Лишь далеко-далеко, на севере, где находится зимняя колония тюленей и пингвинов, проглядывала белоснежная полоска — серебряная кайма, оторачивавшая сплошную пелену облаков над морем Росса.

— Лед нынче держится долго, — произнес Форбэш. Собственный голос показался ему тонким, невыразительным среди стылых скал, заглушавших всякий звук. Лед все еще был прочен. Животные беспрепятственно могут двигаться к югу; некоторые — к своей гибели. Им придется покрыть пятьдесят — шестьдесят, а то и все сто миль, передвигаясь по замерзшему равнодушному морю. Пингвины мелкими шажками зашаркают по неровным ледяным полям, покатятся на животе по снежным сугробам или гладкому зеленому льду, отталкиваясь ластами. За ними, с неохотой оставив море и рыбную ловлю, последуют поморники, паря над колоннами, шеренгами, отрядами пингвинов, готовые при случае полакомиться мертвечиной. Тюлени поплывут к югу, от одной отдушины к другой, выгрызая их во льду. Если зубы притупятся — это гибель. С незаметным приходом весны жизнь продвигалась к югу, несмотря на льды, повинуясь лишь ритмичному — почти горизонтальному — вращению солнца; к югу — навстречу слепящему полярному дню, которому нет конца.

Форбэш посмотрел на запад, затем, оглядев залив Мак-Мёрдо, окинул взглядом Гранитную гавань, Шоколадный мыс, Мраморный мыс, Масляный мыс. Пункты побережья были названы так гордыми людьми, которые полвека назад пришли покорять Антарктику. Он с наслаждением повторял мысленно эти названия, восхищенный их обыденностью. Отныне это были названия близких, родных мест — они подтверждали его антарктическое подданство. Полногрудый глетчер Феррара устремлялся в пролив. К югу от него возвышалась гора Листер, венчающая хребет Королевского общества, названный так в честь английской науки. Еще южнее виднелся пик Дисковери, смахивающий на лысого старика. Снежное поле позади него и склоны глетчера Келитц были залиты оранжевым пламенем вечернего солнца. Еще ближе к югу поднимались утес Минна, острова Черный и Белый, виднелась кромка шельфового ледника Росса, Великий ледяной барьер.

Форбэш снова повернулся на восток. На этот раз он глядел на милый его сердцу остров Росса, дом полярных исследователей, на холм Обсервейшн, Замковую скалу, полуостров Хат-Пойнт. Разглядывал остроконечные островки, разбросанные по бухте Эребус, и ледяные складки глетчера с таким же названием. Его взор ласкали великолепные, ниспадающие к морю крутые склоны глетчера Барн. Потом Форбэш снова взглянул на курящуюся вершину Эребуса. Его ноги в теплых, но неуклюжих маклаках — грудах шерсти и резины — увязали в податливой россыпи вулканического гравия.

И тут на него пахнуло ветром. Ветер возник внезапно и тотчас стих. Но сопровождавший его звук был необычен. Он походил на шуршание, хныканье, в нем была какая-то с трудом сдерживаемая сила, которую Форбэш успел почувствовать, хотя ветер лишь едва коснулся его тела, облаченного в зелено-оливковый анорак и такие же штаны.

Над кругом из камней взвилась и тут же опала спираль пыли. И снова воцарилась полная тишина. От нее даже позванивало в ушах.

Форбэш поежился. Тепло кабины, которое еще сохранялось в его теле, теперь улетучилось; в ход пошли ресурсы собственной энергии. Ему показалось, будто он стал уменьшаться. Он поглубже засунул ступни в густую шерсть маклаков, прижал к ладоням скрюченные пальцы. От подбитых цигейкой рукавиц на них остался едва ощутимый слой жира. Из нагрудного кармана достал другие, ветронепроницаемые рукавицы и медленно провел ими по ладоням.

Рядом с ним на земле было свалено его имущество — пища, тепло, свет — то, что позволяло ему уцелеть. И все это уместилось в куче запачканных ящиков, парусиновом тюке и рюкзаке. Тут была полевая рация, с помощью которой ему надо будет поддерживать регулярную связь с базой Скотт, находящейся в тридцати невыразимо долгих милях, — громоздкое сооружение, обшитое стеганой зеленой парусиной, выгоревшей на солнце и вылинявшей от снегопадов и метелей. Рядом стояли жестянки с горючим, кухонный ящик, куда упакованы были примус, алюминиевый горшок, герметический судок для варки, миски, кружки, ножи и вилки, туалетная бумага для вытирания посуды, скребок, мыльный порошок. В четырех ящиках с продовольствием были тщательно уложены пластиковые мешочки с порошкообразными, сушеными или прессованными продуктами. Рядом стояли ящик с деликатесами — вареньем, медом, сардинами; картонная коробка, в которую повар с базы Скотт чего только не напихал: свежего мяса, консервированной земляники, орехов; ящик с книгами и канцелярскими принадлежностями; ящик с химикатами для консервирования; инструменты для препарирования, банка краски, клеймо для клеймения пингвиньих лап, связки пронумерованных повязок на ласты; деревянные колышки для маркировки гнезд. Сеть, бинокли, фотокамеры; большой красный мешок из парусины с надувным матрасом, кусок пенопласта, тяжелые спальные мешки на пуху — внутренний и наружный; палатка в зеленом парусиновом чехле, два ледоруба, репшнур, лопата, набор крючьев, два ящика консервированного пива.