Венеция. Под кожей города любви - Бидиша Страница 2

Меня приводит в легкий ступор обилие красоты вокруг. Куда ни повернись, везде что-нибудь завораживающее — изящный завиток перил, мраморный свиток над дверным проемом, очертания букв на табличках с именами. Даже разводы плесени на осклизлых камнях вокруг колодцев кажутся прекрасными.

— Осторожно, тут собачье дерьмо! — вдруг вскрикивает Джиневра, хватает меня за ворот и показывает на измазанный булыжник. — В Венеции это повсюду. Нужно убирать за собакой, но некоторые старые люди этого не делают. А в Венеции много старых людей. И у всех собаки.

— А у тебя собака есть?

Она мотает головой:

— Я несколько лет наблюдаю за собакой Стефании. Неро… Ты с ним познакомишься. Но мне не нравится, когда они… наводят туалет.

— Когда они лижут себе яйца? — говорю я прямо. — И мне это не нравится. Наверное, надо научиться игнорировать это…

Поднимаемся на знаменитый мост Риальто, возвышающийся над лавчонками. Магазинчики есть и на самом мосту — крохотные ниши, до отказа набитые товаром, точно сундуки с кладами. Тут продаются часы, украшения, кашемир, кожа. Народ теснится у перил, в изумлении заглядывает вниз. В центре города, рядом с Большим каналом, все кажется сотканным из прозрачного воздуха и воды, сияющей не хуже драгоценных камней, и всё вокруг нас — деньги.

Идем на рыбный рынок, pescheria, в самую старую часть города: мокрые тени, резкие запахи, к которым привыкаешь на удивление быстро, стоячая вода шлюзов и везде колонны — белые и серые.

— Это древнее сердце Венеции, — говорит Джиневра. — Вот это здание, — показывает она, — самое первое, которое здесь появилось. Его так и называют — Номер один. У каждого из старых венецианских дворцов есть имена, по именам они и известны.

— Тебе бы надо писать историю Венеции, Джиневра.

— Нет, я не могу, — возражает она, — писать надо быстро, а я все делаю долго. Я восемь лет училась на бакалавра. В Италии такая система — ты можешь сам выбирать, когда сдавать экзамены. Наверное, поэтому мы самые старые студенты в Европе. У меня еще никогда не было работы.

— Но ты училась! И потом, двадцать шесть — ты совсем молодая.

— Может, ты и права. Нельзя быть слишком молодой, чтобы искать работу.

— А ты какое отделение заканчивала?

— Европейские языки, — говорит она с видом, означающим «да только что от них пользы?».

— Вот это да! Так ты лингвист, лучше и придумать нельзя — ведь это самые необходимые познания. Ты прекрасно говоришь по-английски… Да нет… ты же… ну перестань… — обрываю я ее протесты, — ты знаешь все трудные формы, а пользоваться можно самыми простыми.

— Когда я встречаю… встречала… тебя на вокзале, я не смогла вспомнить слово… обратное холодному.

— Это называется «антоним». Горячий. Все-таки удивительная вещь — человеческий мозг! Подсказывает «собачье дерьмо», но тормозит, когда надо сказать «холодный»! Какую работу ты бы хотела для себя?

— Ну, я люблю книги, — произносит Джиневра с неожиданным воодушевлением. — Но здесь нет… домов…

— Издательских домов, издательств? — подсказываю я.

— Да. В Италии, конечно, есть, но не в Венеции. Здесь нет бизнеса, как этот. Только магазины. Все остальное сюда привозят.

— Так уезжай. Ты же можешь перебраться в Рим или Милан. Или в Париж, или в Лондон.

— Это слишком далеко, и есть сложности с деньгами. А я нерешительна… Не думаю, что у меня найдутся силы сделать хорошую карьеру, я все время взвешиваю и… теряю работу?

— Ты хочешь сказать — упускаешь возможности?

— Да, я слишком медлительная. Я упускаю возможности.

К этому времени уже начинает темнеть, на город опускается мягкая синева. Улицы опустели. Мы снова проходим по мосту Риальто; он подсвечен так, что у меня создается впечатление, будто камни возникают из ниоткуда и парят между берегами.

— Ты заметила, как мало людей? — говорит Джиневра. — Многие приезжают в Венецию работать, но живут не в городе. Поэтому те, кого мы видим сейчас, — Джиневра кивает на группу прохожих, — это настоящие венецианцы.

— А другие — где они живут?

— В Местре. О, ты обязательно должна посетить это место. Везде машины, супермаркеты, цемент, бетон… — произносит она с иронией.

Джиневра, Грегорио (отец Стефании) и я ужинаем в «La zucca» («Тыква») — уютном ресторанчике, сверху донизу обшитом дранкой, словно хижина в горах. Стены покрыты картинами, написанными маслом, фотографиями, рисунками и старинными акварелями, изображающими тыквы.

Грегорио радостно приветствует меня. Он маленький, квадратный, очень подвижный и всегда в прекрасном настроении. У него хриплый голос, ярко-голубые, как у Стефании, глаза, лысая голова и внимательное лицо гнома, украшенное выразительными кустистыми бровями. По-английски он говорит превосходно.

Мы рассаживаемся, делаем заказ. Разговор заходит о дипломной работе Джиневры, которая была удостоена награды гуманитарного отделения венецианского университета Ка-Фоскари. Джиневра написала критическую работу о малоизвестном французском беллетристе.

— Из-под его пера вышли четыре книги о путешествиях по Италии. Жаль, их мало кто читал, а они очень интересны, потому что представляют свежую по тем временам струю в литературе о путешествиях. Это одновременно и романтическое Большое путешествие[1] молодого человека, и отражение всех новшеств девятнадцатого века, связанных с восходом капитализма.

— Тебе нужно опубликовать эту работу, — тут же говорю я, и Грегорио кивает.

— Возможно… Мой руководитель был в восторге. Он сказал, чтобы я отправила ее в Центр изучения культуры.

— Нет, нет. Ты должна на этом заработать, — говорю я.

— Но это академическая работа. Там много ссылок на другие книги. Я могу опубликовать реферат… — отвечает Джиневра с сомнением.

— Который во всем мире прочтут не больше трех человек, — строго говорит Грегорио, взмахивая рукой, словно желая продолжить: не пори чепухи, дурочка.

— Ты можешь расшифровать все ссылки, — обращаюсь я к Джиневре, — и сделать текст более понятным и доступным. Назови его «Вино и женщины в Италии».

Грегорио громко смеется и хлопает меня по спине, повторяя:

— Так! Так! «Вино и женщины в Италии»!

Поглотив потрясающий воздушный флан (пирог с начинкой из тыквы, фирменное блюдо ресторана), кроличью ножку и тирамису, я чувствую, как меня переполняют добрые чувства к Венеции. Мы ожидаем счет, по которому платит Грегорио. Ах, как приятно ужинать с родителями друзей!

Официантка немного медлительна, и мы о ней судачим.

— Если не нравится работать официанткой, так и не нужно ей становиться. Врач тебе не прописывал эту работу, — тихо говорит мне Джиневра, и я хихикаю как раз в тот момент, когда бедняжка поднимает голову, — она, конечно, сразу понимает, о чем у нас шла речь.

После ужина мы неспешно идем по прохладному темному городу. Кругом камень, черный и твердый, и всюду эхо. Грегорио расположен поболтать, он то и дело подбрасывает мне исторические фактики на один укус, горделиво приговаривая:

— А! Вот еще интересная площадь. Здесь заметно и арабское влияние, и влияние Флоренции эпохи Возрождения, ну и венецианское, конечно. Прекрасная Венеция!

По ходу замечаю, что почти все, с кем мы встречаемся, рассматривают нас не вскользь, а открыто и пристально, будто мы пудели-призеры на выставке собак.

На пути к дому Стефании минуем несколько шикарных магазинов одежды. Меня поражает элегантность вещей, выставленных в витринах, изысканность и лаконизм кроя, со вкусом уложенные складки, тонко подобранные цвета, мягкие блики кожи, если это магазин кожаных изделий.

— Новые магазины растут здесь как грибы, — обращается ко мне Джиневра, идущая рядом. — Но, по-моему, все как-то слишком безупречно… Немного буржуазно.

— А кто же мы такие, если не буржуа? — сухо осведомляюсь я.

— Однако при этом совсем не обязательно одеваться так, будто ты вдова парижского богача.

Я хихикаю, и мы неторопливо двигаемся дальше. Добравшись до серой, пахнущей металлом площади, прощаемся с Джиневрой. Она живет в пятнадцати минутах ходьбы отсюда, в другой части Венеции, по ту сторону Большого канала.