Вилли Мейнк - Пойманное солнце Страница 21

Долгое время на улице никто не показывался. Мохан Ранаде подал знак к нападению. Мужчины проверили еще раз оружие и самодельные ручные гранаты, под защитой деревьев подкрались к сторожевому посту и расположились на заранее намеченных местах.

В семь часов вечера прозвучал первый выстрел, который тотчас же поднял в ружье команду португальцев из двадцати пяти человек. Одни из них открыли из окон стрельбу по нападающим, другие бросились к выходу и заняли позиции вокруг сторожевого поста.

Находившиеся поблизости мирные жители спасались бегством, прятались во дворах или искали другие укрытия. Чтобы не подвергать их опасности, Мохан Ранаде дал своей группе знак к отступлению. Он выскочил из-за дерева, которое служило ему укрытием, и принял огонь португальцев на себя. Когда их командир узнал стрелявшего, приказ о поимке которого висел на всех постах, он приказал взять его живым.

Мохан Ранаде был схвачен солдатами 24 октября 1956 года, за пять лет до ухода португальцев из Гоа. Его бросили в тюрьму.

Португальские газеты трубили о взятии в плен гоанского борца за свободу как о большой победе. Мохана Ранаде, которого при аресте ранили, так же как и тысячи других патриотов, подвергли зверским пыткам.

29 сентября того же года он был осужден на двадцать шесть лет тюремного заключения, а через четыре года, когда господству португальцев пришел конец, его перевели в тюрьму в Алюбе, небольшом городке близ Лиссабона.

Протесты индийского правительства и несгибаемая воля самого пленника, который использовал все возможности борьбы — нелегальную передачу писем из тюрьмы: и голодовки, — вынудили через тринадцать лет освободить его.

Мохан Ранаде за несколько недель до моего приезда в Панаджи возвратился на родину. Я не имел возможности поговорить с ним, так как он надолго уехал в Бомбей, но в деревнях его родного округа слышал бесчисленные рассказы о подвигах патриота. Приукрашенные фантазией народа, они казались мне сказками, и я убежден, что и через сто лет их будут рассказывать в Гоа как легенду о давно минувшем времени, когда страна находилась под игом чужеземцев.

Одну рупию, ссиб!

Картина жизни Панаджи складывается из мелких незабываемых эпизодов. Я вновь научился находить время для наблюдений за людьми. Прежде всего мое внимание привлекли официанты в ресторане отеля «Мандави». Они были одеты во все белое, носили мягкую обувь и желтые тюрбаны, концы которых ниспадали на плечи. Их движения были настолько неслышны и осторожны, что исключали всякую мысль о том, что они могут что-нибудь пролить. Через несколько дней у меня сложились дружеские отношения с моим постоянным официантом, хотя мы говорили с ним только по делу. Мне казалось, что он радуется, когда я рано утром вхожу в ресторан, и, откровенно говоря, мне тоже было приятно его видеть.

Помимо моей воли у меня сложились также довольно фамильярные отношения с городской нищенкой. Это была красивая молодая женщина, собственно еще девочка, напоминавшая цыганку; я видел ее всегда с ребенком. В Панаджи мне не попадалось других нищих, и я был рад, что могу беспрепятственно бродить по улицам.

Она высмотрела меня на второй день. Очевидно, она каким-то образом, через своего рода тайную информационную службу узнала о моем прибытии, так как не вызывало никакого сомнения, что рано утром, когда я вышел из отеля, она ожидала именно меня. Нищая неожиданно оказалась рядом со мной и дернула меня за рукав. Я в первый раз услышал пронзительный свистящий звук «ссиб», сокращенное от «сахиб», и это слово преследовало меня повсюду, где бы я ни появлялся.

С любезной настойчивостью стояла она рядом со мной и улыбалась, словно речь шла об удачной шутке. В ней не было ни следа смирения или покорности, которые я обычно наблюдал у нищих в других городах.

— Одну рупию, ссиб!

Чтобы я правильно ее понял, она держала свой указательный палец перед моим носом.

— Одну рупию, ссиб!

«Смотри-ка, сразу рупию», — подумал я весело и одновременно немного раздосадованно. Я кивнул и незаметно пошарил в кармане. Я хотел дать ей двадцать или тридцать пайсов, самое большее пятьдесят, но никак не больше. Она, однако, так улыбалась, поднеся своего очень красивого ребенка прямо к моему лицу, что я все же дал рупию.

Нищая не теряла меня больше из виду; и так как ее участок находился в районе отеля «Мандави», то ускользнуть я не мог. Я был ее привилегированным клиентом, и она не успокаивалась до тех пор, пока не получала свою рупию в день. Даже когда я сидел на балконе бара на первом этаже и смотрел через перила, то все время видел внизу ее смеющееся лицо я слышал пронзительно свистящее «ссиб!», «ссиб!».

Water polished?[3]

На Авенида до Брация, улице, ведущей вдоль берега Мандави к пляжу Панаджи — Мира-Мар, я заметил, что мои ботинки запылились. Я решил довериться молодому чистильщику, так как по его оснащению можно было предположить, что он мастер своего дела. У чистильщика был ящик по меньшей мере с пятнадцатью бутылочками с различными смесями, четыре большие щетки, несколько зубных щеток, белые и зеленые тряпочки — шерстяные, льняные, хлопчатобумажные. Но еще большее впечатление произвело на меня его грязное лицо с узенькими внимательными глазками, от которых, казалось, ничто не ускользало.

Из моего опыта, приобретенного в Деля, Бомбее и Калькутте, я уже знал, что чистильщики — хорошие работники, которые в зависимости от способностей и настроения выполняют свою работу с большим или меньшим усердием.

Чистильщик на Авенида до Брация, как я сразу заметил, относился к мастерам своего дела.

— Water polished? — спросил он по-деловому.

Конечно же, water polished. С подобной тонкостью я еще не встречался. С большим интересом наблюдал я за ловкими движениями, обрабатывавшими мои ботинки, и при этом отметил, что чувствую себя в Гоа гораздо лучше, чем где-либо в другом месте на земле. «Принцесса на Мандави», как назвал Панаджи один поэт, неожиданно стала мне близкой, словно родной город. Вероятно, это объяснялось тем, что я приехал сюда из тех городов мира, где царила вечная спешка, за которой человек не был виден.

Я плохо понимал, отчего у меня возникло такое чувство, да и не хотел этого знать. Ведь это не так уж и важно.

— Отполировать водой!

— До совершенного блеска!

Жизнь в Панаджи казалась мне прекрасной и понятной, был ли я у чистильщика обуви или у парикмахера.

У парикмахера

Самые неумелые чистильщики не смогли бы причинить мне столько вреда, сколько парикмахер с боковой улицы у городского сада, которому я доверил свою голову перед приемом в резиденции главного министра; ведь голову носят вверху, каждый может ее видеть, да к тому же кроме функции представительства она имеет и другие назначения.