Юрий Федоров - Державы для… Страница 22

К вечеру последнего дня стоянки Степан изрубил оставшуюся юколу и роздал собакам. Для Шелихова и себя сварил в котле двух подстреленных недалеко от лагеря белок. Варил и думал, отвернувшись от Григория Ивановича: «Что завтра-то будет, чем собак кормить. Да и что сами жрать будем?» Но о тревоге своей не сказал ни слова.

Шелихов сам заговорил о том, о чем думали и молчали оба все эти долгие дни.

— Плохо дело, — сказал он, не пряча лица, — плохо, Степан.

Степан насторожился.

— Ты, — спросил Шелихов, — когда за белкой ходил, следы хоть какие-нибудь видел на снегу?

— Нет, — ответил Степан, — я уж и сам во все глаза зверя выглядывал… Нам бы сейчас оленя завалить…

Шелихов перебил жестко:

— Оленя сейчас на побережье нет. Ему здесь делать нечего. Он в горы ушел, там ветра потише и снега поменьше.

Помолчали.

— Не охотник ты, — сказал Григорий Иванович, — да и я хорош, не приучил тебя. Ну да теперь об этом что говорить.

— Да я в степи ходил за сайгой, за дрохвой.

— То в степи, — хмуро возразил Шелихов, — там другое.

Неприветливо оглянул лагерь. У костра лежали собаки, прикрыв хвостами носы, пустые нарты торчали стоймя в снегу, а дальше — тайга. Отяжеленные снегом ели вздымались в низкое небо, плотно, стеной подступая к стоянке. «Верст двести пятьдесят — триста до Охотска, — подумал, — и вот этих-то пяти дней, что лежу колодой, не хватило».

— Ладно, — сказал твердо, — завтра выступаем.

Степан вскинул голову, спросил обеспокоенно:

— А ты-то как?

— Поднимусь. Нельзя тянуть. Собаки без жратвы ослабнут.

Разговор на этом закончили. Более не о чем было говорить. Наутро, чуть свет, выступили. И вот сани ныряли, ныряли по глубокому снегу, как лодка по неспокойной воде. Впереди шел Степан, опустив плечи, тропил дорогу. Григорий Иванович тянулся за нартами. Еле вытягивал ноги из снега. И снег-то, казалось, стал другим. Схватывал за унты, как болотная непроходимая грязь, нависал пудовой тяжестью. Григорий Иванович дышал открытым ртом, и перед лицом бился клуб горячего пара, застил глаза.

Степан оглянулся на него и остановился. Остановились и собаки. Степан подошел к присевшему на нарты Григорию Ивановичу.

— Не мучайся, — сказал, — ложись на нарты.

— Глыбь снежную пройдем, — прохрипел Шелихов, — тогда лягу. Все едино свалит сейчас.

— Да я привяжу тебя, — сказал Степан, — надежно будет.

— Нет, — ответил Шелихов, отдышавшись наконец. Махнул рукой. — Пошли.

И опять ныряли по снегу нарты. Повизгивали собаки, рычал вожак.

Деревья по краям тропы шатались, валились под ветром и вот-вот, казалось ему, рухнут, накрыв разом и Степана, и нарты, и собак, и его.

В середине дня вышли к высоким скалам у побережья и сделали привал. Скалы заслоняли от ветра с моря. Разожгли костер, согрели воду. Глотая кипяток, Степан поглядывал на заснеженные деревья.

— Ты полежи, а я пойду, может, белку стрельну. Все какая ни есть, а еда.

Шелихов посоветовал:

— Поближе к побережью держись и собаку возьми.

Степан вскинул на плечо ружье, свистнул вожаку.

— Иваныч, дров не жалей. Я мигом.

Шелихов откинулся, закрыл глаза. Сверху, с вершины скалы, ветер сметал снежок, накрывая белым пологом и нарты, и собак, и Шелихова, прижавшегося к черной каменной стене.

Иван Ларионович вернулся из Кяхты довольный: расторговался прибыльно. Кожаный возок был обляпан снегом. Кони, трое вороных гусем, дымились паром. Купец вылез из возка, распрямляя намятую за дорогу поясницу. Мужики во дворе посрывали шапки.

Пока хозяин поднимался на крыльцо, навстречу высыпали домашние. Иван Ларионович всех обласкал, велел затопить баню.

Съезд купцов в том году в Кяхту был невиданно велик. На ярмарку пришли караваны из Самарканда и Бухары, из Пекина и Шанхая. Были купцы даже из Японии. Товаров навезли — по улицам не пройти. Глаз веселился смотреть на такое оживление.

Из баньки Иван Ларионович вышел, словно вновь на свет народился. Ему поднесли брусничного квасу, и тут он увидел рожу судейского крючка.

— Ты что? — вытаращился Иван Ларионович.

— Галиот «Три святителя» в Охотске объявился. С мехами. А Шелихов в Большерецке остался и пеше по побережью идет.

Иван Ларионович молчал.

— Вексельки я вот скупил. — Крючок показал купцу желтенькие бумажки. — Сейчас бы ударить надо.

Иван Ларионович узнал на векселях руку Ивана Андреевича. «Меха-то, знать, Гришка привез хорошие. Но не время сейчас замки ломать на лабазах Ивана Андреевича. Пущай туда прежде заморские меха лягут. Да и на Гришку укорот будет: все паи ко мне перейдут».

Голиков ровненько сложил векселя и, спрятав их в карман, сказал твердо:

— Пошел вон! Когда нужно, позову.

Собака лизнула Шелихова в лицо.

Очнувшись от забытья, Григорий Иванович узнал вожака и оглянулся, ища Степана. На стоянке его не было.

— Степан! — негромко позвал Шелихов.

Вожак заскулил на высокой ноте и бросился к уходившим за скалу следам. Григорий Иванович вскинул ствол ружья. Громкое эхо выстрела прокатилось по побережью. В ответ не раздалось ни звука.

Шелихов почувствовал, что вожак тянет его за полу кухлянки. И тут только Григорий Иванович понял, что случилось несчастье.

Собаки вились у ног, заглядывая в лицо хозяина. Шелихов пошел за вожаком.

Степана он нашел в трехстах саженях от стоянки. Тот лежал навзничь на снегу. Рядом с ним темнела туша медведя. Шелихов понял: шатун, а Степан не успел вскинуть ружье.

Волоком Шелихов оттащил Степана на стоянку. Потом перетащил медвежью тушу и освежевал. Оголодавшие собаки растаскивали кровавые медвежьи внутренности.

Сдвинув пылающие поленья в сторону, Шелихов принялся топором рубить землю. Верхний слой поддался легко. Он развел новый костер, чтобы глубже прогреть землю, опять рубил топором и выбирал землю.

Насыпав над могилой холмик, Шелихов подбросил поленья в костер и топором начал высекать на скале крест. Острые каменные брызги обжигали лицо. Черный холмик у скалы заносило снегом…

Шелихов не знал, сколько прошло времени, да и не размышлял об этом. Остановился он только тогда, когда лезвие, вдруг звякнув, лопнуло пополам. Шелихов взглянул на испорченный топор и отбросил в сторону.

Сидя у затухающего огня, Шелихов смотрел на остывающие угли. Кровь тяжело стучала в висках. Он остался совсем один на самом краю света, на берегу закованного льдами моря, под неохватной громадой низкого северного неба.

Ночью Наталья Алексеевна услышала, как собаки бешено залаяли, в дверь кто-то ударил. Она вскочила, накинула платок. В сенях раздались голоса, заскрипели двери. Наталья Алексеевна увидела человека в заснеженной кухлянке. Куколь съехал у него с головы, и Наталья Алексеевна ахнула от неожиданности: это был Григорий Иванович.