Зинаида Шишова - Великое плавание Страница 22

Но на карте, которую господин развернул передо мной, не было в углу этих трех букв.

— Ты помнишь, что было изображено на карте старика? — спросил адмирал.

— Да, господин, — ответил я, дрожа всем телом. — Я скажу вам все, что я помню о той карте.

— Ты точно перерисовал ее? — спросил адмирал.

И я видел, что от гнева жилы вздулись у него на лбу.

— Я отнюдь не художник, мессир, — сказал я, — а, как вы знаете, только подмастерье гравера. Я могу измерить циркулем части рисунка и либо в точности перенести их на копию, либо увеличить или уменьшить их по желанию заказчика. Я только должен соблюдать соотношение отдельных частей или то, что в нашем ремесле называется пропорцией. Нос, глаза и уши на моей копии.

— Какие нос и уши? — закричал адмирал. — Что ты мелешь ерунду, негодяй!

— Я говорю это к тому, мессир, — сказал я, не попадая зубом на зуб, — что вы мне сами разрешили не очень старательно перерисовывать лицо старика на той карте.

— Какого старика? — с недоумением спросил адмирал.

— На той карте, — продолжал я, — между Европой и островом Святого Брандана было нарисовано лицо старика, обращенное к западу. Он был изображен с раздутыми щеками, и изо рта его выходили струи воды, подобно водяным столбам, бьющим изо рта женщины на фонтане в Генуе. У испанца они были изображены красной краской. В примечаниях к карте было сообщено, что в этом направлении можно двигаться без попутного ветра, так как корабли ваши будет нести вперед милостью божьей. Вы не велели мне переписывать примечания, мессир, но распорядились точно отметить градусы широты и долготы, где проходят красные линии. Насколько мне помнится, это много южнее Азорских островов, и я сейчас точно припомню широту.

— Молчать! — крикнул адмирал. — Ты слишком хорошо запомнил все это и слишком плохо изобразил на карте! Где все, о чем ты рассказываешь? Где же острова, путь к которым был так точно обозначен?

Я глянул еще раз на карту, и ноги мои подкосились от ужаса. Мало того, что в углу карты не было моей подписи, голова, изображенная на ней, нимало не походила на голову, которую я нарисовал.

Я увидел раздутые щеки старика и выпученные от усилия глаза, но рот его был плотно закрыт и из него не выходило ни единой струйки воды.

А я отлично помнил, с какой тщательностью выводил красные линии и всюду на них отмечал градусы широты.

— С кем ты говорил об этой карте? — спросил господин тихим голосом.

Я мог бы вообразить, что гнев его спал, если бы не обратил внимания на его руки. Он так впился левой рукой в правую, что ногти его посинели, как у мертвеца.

Я всегда испытываю непреодолимое чувство страха и лишаюсь дара слова, когда вижу адмирала в гневе. Хвала господу, что это случается редко, так как обычно благообразные черты его искажаются при этом и лицо становится страшным.

Внезапно я заметил то, что, может быть, ускользнуло бы от моего внимания в другое время. Щеки адмирала, которые еще в Генуе были покрыты свежим, почти юношеским румянцем, загорели и запали, а между бровями залегла морщинка.

Глубокое чувство любви и участия к господину побороло все остальное, и я прямо взглянул ему в глаза.

— Клянусь телом Христовым, мессир, — сказал я, — что никогда ни с кем, кроме Орниччо, я не говорил об этой карте и, так же как и вы, не понимаю, что с ней произошло.

Господин вместо ответа схватил меня за ворот и так потряс, что от моей одежды отлетели все застежки, а крест больно впился в грудь. При этом адмирал с такой силой сжал мою руку, где был перелом, что я от боли потерял сознание.

ГЛАВА IV

Саргассово море

Очнулся я оттого, что кто-то плеснул мне в лицо холодной водой. Еще не открывая глаз, я почувствовал, что чья-то рука осторожно поправляет подушки под моей головой. Кто это мог быть, кроме Орниччо, моего верного друга?

Я открыл глаза.

И каково же было мое изумление, когда я увидел лицо адмирала, склоненное надо мной. Я лежал на его большой красивой постели.

Заметив, что я пришел в себя, господин сказал:

— Прости меня, дитя! Я был несдержан в гневе и причинил тебе боль.

От смущения я не мог найти слов, чтобы ему ответить.

— Прости меня, — повторил адмирал. — Когда ты упал к моим ногам, я вспомнил о своем сыне Диего, таком же подростке, как и ты, и о другом, еще ребенке, оставленных в далекой Испании. Бог удержал меня от злых мыслей, и я ощутил прекрасное чувство легкости и покоя, которого не знаю вот уже несколько недель. Я понял, что линии исчезли с карты по воле божьей, и это действительно походит на чудо, ибо никто из людей, кроме меня, не касался шкатулки, где лежит карта. Ключ от нее всегда висит у меня на груди.

— Вы никогда не оставляли шкатулку открытой, мессир? — спросил я.

— Один только раз, — ответил адмирал, — я оставил по нечаянности ключ в замке. Это было в день первого августа, когда я шел к обедне. Но тогда на корабле не было никого, кроме часовых, и, вернувшись, я тщательно осмотрел шкатулку. Очевидно, ее никто не касался, потому что все бумаги были сложены в том же порядке, в каком я их оставил. Прости меня, дитя, еще раз и иди с миром.

Я поднялся на палубу в таком смятении, какого не испытывал еще в своей жизни.

Тогда же я стал разыскивать Орниччо, желая рассказать ему происшествие с картой, но ему было сейчас не до меня.

Утром этого дня часовые разбудили экипаж вестью, что корабль наш находится в море плавучих водорослей. Они затрудняли ход судна, и адмирал распорядился, чтобы два матроса стояли на носу с баграми и отталкивали водоросли с пути корабля.

В течение же нескольких часов, которые я провел в каюте адмирала, наше положение резко переменилось к худшему.

Еще в Генуе я видел картину, изображавшую бедствия корабля, попавшего во власть гигантского осьминога. Матросы топорами рубят его извивающиеся члены, но на месте их тотчас же вырастают новые. Вот в воде барахтается утащенный чудовищем матрос, вот на палубе полузадохнувшийся капитан борется со спрутом.

Такую же точно картину представлял сейчас и наш корабль. Водоросли преграждали путь, точно гигантские канаты. Они, подобно разумным существам, обволакивали руль и боковые весла и приводили нас в отчаяние.

— А ну-ка, Франческо Руппи, — крикнул веселый голос моего друга откуда-то снизу, — раздевайся и ступай сюда к нам на помощь!

Орниччо, Себастьян Рокк, Хоакин Каска, Хуан Роса и еще несколько молодых матросов, раздевшись, на веревках спустились на воду впереди носа корабля и топорами рубили водоросли.

Я тотчас же скинул с себя одежду и отправился к ним на подмогу.